Плачь, Маргарита - Елена Съянова

— Понятно, что он взбесился и попросил Гиммлера устроить опровержение, — закончил Штрайхер.

— Ненавижу эти свары! — бросил Гитлер. — Неужели нельзя договориться?

— Видимо, Геббельс, как всегда, напустил слишком много туману, и ему срочно потребовались конкретные имена.

— Но не собственной же любовницы! Это и в самом деле цинизм. И не похоже на Геббельса. Здесь что-то не так… — Гитлер задумался. — Даже если эта француженка давно ему не дорога, не в его духе так обходиться с женщиной и при этом идти на прямой конфликт с Леем. Нет, здесь определенно что-то не то.

— Может быть, внимание к себе привлекает? — предположил Штрайхер. — Или… мстит Лею из-за Елены?

Гитлер покачал головой.

— Нет, Геббельс не станет делать бессмысленных вещей. По собственной воле, во всяком случае.

— Ты хочешь сказать, что его вынудили? Но кто? Ты, может быть, меня подозреваешь?

— Нет, старина, — улыбнулся Гитлер. — Выбрось это из головы. Во всей этой истории есть какая-то нелогичность, если подходить к ней с обычными мерками. Здесь должна быть замешана очень сильная страсть. А у кого в этой четверке имеется таковая? У Геббельса — к Хелен!

— Значит, он сделал это… для нее? Чтобы доказать ей, что Полетт для него больше не существует?

— Но нужно ли это Елене? Ведь ее-то страсть обращена на другой предмет.

— Геббельсу нужна Хелен, Хелен нужен Лей… Кто же из них мстит Полине?

— А ты не чувствуешь по почерку, чья тут рука?

Штрайхер щелкнул пальцами.

— Бабья, черт меня подери! Ты абсолютно прав! Хелен мстит Полине. За Роберта. Используя Йозефа как инструмент!

— Ненавижу баб! — констатировал Гитлер. — Вечно заварят кашу! Ладно, пусть все развивается естественным путем. В самом конфликте я на стороне Лея. Если все так, как мы с тобой думаем, Геббельс не очень обидится. Представляю, как он извивался у нее под каблучком, прежде чем согласился!

— Свернет он себе когда-нибудь шею из-за этих баб! — заметил Штрайхер.

— Я принимаю людей такими, каковы они есть, — ответил Гитлер. — Если, конечно, то, чем они являются, не вредит делу, как в случае с Ремом. А из этой глупой истории можно даже пользу извлечь. Опровержение станет доказательством добросовестного подхода, объективности следствия и т. д. и т. п. Пусть это сделает Кренц.

Адвокат, уже прочитавший сегодняшние статьи Геббельса, был возмущен откровенной и циничной клеветою и распоряжению фюрера обрадовался. Он тут же позвонил в редакцию, где ему сказали, что только что у них был по данному вопросу господин Гиммлер, однако поскольку дело приняло неожиданный оборот, он уже уехал — для консультаций.

Гиммлер в самом деле уехал очень быстро, однако не за консультациями, а — в модный салон Монтре, где пробыл около получаса и затем возвратился в особняк Кренца.

Гиммлер быстро поднялся на второй этаж и постучал в спальню Лея. Роберт сам открыл ему дверь и отступил на два шага.

— Я был в редакции «Франкфуртцайтунг» и узнал там о новых обстоятельствах, которые могут так или иначе повлиять на ход дела, — сказал Гиммлер. — Обстоятельства эти сами по себе печальны. Мадам Монтре сегодня около полудня покончила с собой. Я также счел своим долгом посетить квартиру покойной, — продолжал он, — чтобы лично удостовериться. Когда я назвал себя, господин Монтре вручил мне этот конверт. Перед смертью покойная оставила мужу записку, в которой просила передать его вам лично или через кого-либо из ваших коллег.

Лей взял конверт, все также глядя на Гиммлера. Потом медленно опустил глаза. На белой глянцевой поверхности стояли только две буквы — R.L.

— Мне очень жаль, — тихо произнес Гиммлер.

Лей снова поднял глаза.

Мне трудно уходить, но еще нестерпимей остаться… — писала Полетт Монтре. — Я порочная женщина, я много грешила в жизни… Но я любила тебя, а ты меня предал. Ты сделал это так омерзительно, гадко, так несправедливо! Весь мир мне опротивел, все в нем потеряло смысл… Одна мысль меня гложет — если ты ничего не знаешь, если меня оклеветали без твоего ведома, то как можешь ты считать этих людей своими друзьями, товарищами по борьбе? Как можешь ты быть с ними вместе?!

Прощай, Роберт! Прости мои упреки. Я никого не виню — мне просто больше не хочется жить.

Все-таки твоя Полли.

Узнав о случившемся от Гиммлера, фюрер поморщился:

— Этого только недоставало! И что за страсти вавилонские! А вам, Генрих, нужно было сообщить прежде мне, а не ошарашивать Лея, который и так выбит из колеи. Мы бы подумали, как смягчить ему этот демарш. Не вздумайте, по крайней мере, огорошить Геббельса! Нужно как-то поаккуратней с ним, — обратился он к Штрайхеру и Пуци, которые хмуро глядели в пол. — Может быть, сказать твоей жене, Эрнст? Она женщина — у нее лучше получится.

Пуци молча встал и вышел. Через несколько минут в кабинет стремительно вошла Елена. Муж не пощадил ее, выложив все как есть. Хелен была так бледна, что казалась близка к обмороку. Но ни один из глядящих на нее мужчин не испытал и тени сострадания.

— Такие дела, — сердито бросил Гитлер. — Что скажешь?

— Вы… сами видели? — отрывисто спросила она Гиммлера.

— Нет, покойной я не видел, но… В доме врачи, католический священник…

— Это может быть обман… блеф! Я ее знаю!

— Не сходи с ума! — прикрикнул Гитлер. — Она оставила Лею письмо. В нем, по-видимому, объяснение причин. Но меня сейчас беспокоит другое. Нужно ведь сказать Геббельсу. Может быть, это сделаешь ты?

Она глядела на него в упор.

— Ты хочешь, чтобы именно я ему сказала? И чтобы потом пошла утешить Роберта?

— Почему нет? — Серо-голубые, с непроницаемым выраженьем, глаза Адольфа расширились, но продолжали смотреть в одну точку.

— И ты, Юлиус?

Штрайхер отвел глаза. Она молча вышла. В коридоре она увидела мужа, курившего у окна.

— Куда ты? — бросил он, не оглядываясь.

— Мне приказано сообщить новость Геббельсу, — ответила она с вызовом.

— Что значит «приказано»? Не говори вздор! И… уймись хоть сейчас. — Он крепко взял ее за руку, отвел в комнату и слегка подтолкнул вглубь. — Побудь здесь. Я сам скажу Йозефу. А ты… прими что-нибудь успокоительное.

Пуци вышел. Он плотно прикрыл дверь и, прислонившись к ней спиною, несколько минут стоял с закрытыми глазами, слушая, как Хелен сдавленно рыдает.

Реакция Геббельса была похожей. Сначала он не поверил и несколько раз порывался ехать к Монтре, чтобы удостовериться, что-то бормотал про происки и ответные ходы, пока Пуци решительно не остановил его. Тогда, закрыв лицо руками, Йозеф, шатаясь, добрел до дивана, повалился на него и затих. Пуци посидел с ним минут десять, потом пошел к Лею, постучал и услышал спокойное «войдите».

Роберт лежал на кровати и глядел в потолок.

— Мне можно к тебе или хочешь побыть один?

— Садись.

— Я сейчас займусь опровержением, — сказал Пуци, присаживаясь рядом. — Подготовлю все для Кренца. Фюрер считает, что это следует сделать от лица наших юристов.

— Да, это разумно, — отвечал Лей.

— Ты извини, если я спрошу… Как у тебя с сердцем?

— Полежу — пройдет.

— Позвать к тебе кого-нибудь?

— Не нужно, спасибо.

— Когда подготовлю материалы, посмотришь или…

— Посмотрю.

Пуци, конечно, догадался, как все происходило.

Роберт не пил, и Елена опять принялась сходить по нему с ума. Бесилась, ревновала, натравила Геббельса на Полетт — просто от бессилия или заподозрила что-то. А Геббельс от нее всегда голову терял. Вот и закрутилось. В результате — Полетт выстрелила себе в голову или в сердце… Он этого точно не знал — знал только, что застрелилась. А кто виноват? Роберт, разлюбивший Елену? Йозеф с его ахиллесовой пятой? Или Елена, додумавшаяся до подобной формы борьбы с соперницей? Или он сам, не умевший быть ей хорошим мужем и способный лишь на никому не нужную жалость ко всем? Вдруг он почувствовал, что Лей слегка пожал его руку.

Три года назад, когда Эрнст еще боролся за себя, за жену, за нормальную жизнь, Роберт сказал ему, что у них с Еленой все кончено. Это была своего рода мужская клятва, и Лей не нарушил ее, как ни бесилась Хелен, как ни стремилась вернуть любовника. Тогда она и начала мстить…

— Может быть, все-таки примешь лекарство? — спросил Пуци.

— Если тебе не трудно, вон те таблетки… — кивнул Лей. — И намочи полотенце, пожалуйста.

Пуци все сделал и снова предложил позвать врачей.

— Ну их к дьяволу! Они без конца твердят, что мне жить осталось три дня. Как бы не так! Я переживу третий рейх! — усмехнулся Роберт, засовывая мокрое полотенце под рубашку. — Как ты полагаешь, сколько он продлится?

— У тебя сильный жар, — заметил Пуци, потрогав его лоб. — Я все-таки позову…

— У меня с войны то жар, то холод, то сердце, то голова… Если всерьез к этому относиться, то и впрямь сдохнешь. А я говорю тебе, что переживу третий рейх!