Америkа (Reload Game) - Кирилл Еськов

— Благодарю за четкие и грамотные действия при отражении внезапного нападения противника. Ну и от себя лично: спасибо, брат! Жизнь ты мне спас, вообще-то — своим чайничком.

Парнишка зарделся, что твой маков цвет. Ч-черт… или все-таки… Александр, Александра… Ладно, это всё потом.

— А скажи-ка мне, Саша: крови не боишься?

— В каком смысле?

— Да в самом что ни на есть прямом: с перевязкой мне пособишь? Не замутит?

— Все в порядке, Павел Андреевич. Что надо делать?

23

— Звать-то ее как? — поинтересовался Расторопшин, едва не ляпнув «звали»: вроде и крови-то натекло немного, а… Что ж ты там лишнего унюхала-углядела, бедолага?

— Флора.

— О! Барин-то твой, знать, был ботаник…

— Он не барин мне: наши отродясь в крепости не были! А служим графам лет двести уж, почитай.

— Достойно, ничего не скажешь… Так, а ну-ка подержи, во-от так! ага… вот оно — выходное отверстие! …Ну, что тебе сказать, Саша: не живут с такими ранениями.

— Но он же к ней даже и не подходил! И не стрелял…

— Именно что стрелял. Это такая дальневосточная штуковина, вроде маленького арбалета. Прячется в широком рукаве, кидает на полтора десятка метров стальную спицу; прицельность, конечно, похуже, чем у пистолета, но зато бесшумно. Прошла навылет…

— Когда… сколько ей осталось?

— Раз не померла сразу — часы. А сколько точно — иди знай, — пожал плечами ротмистр.

— Так я останусь тогда. Ну, не могу я ее бросить, вот так. Я ведь за нее отвечаю, и вообще… А вы уходИте, Павел Андреевич, правда — вам же и спокойней.

«Ты идиот, парень! Идиот, потому что покойник, а покойник потому что идиот! То, что на затоптанном полу сейчас умирает твоя собака, а не ты сам — это чей-то дурацкий, необъяснимый недосмотр. Который поправят в самое ближайшее время — к гадалке не ходи. Если на конспиративную квартиру, строжайше засекреченную даже от своих, заявляется ликвидатор экстра-класса — это означает либо прямое предательство на уровне „выше некуда“, либо что на этом самом уровне „выше некуда“ принято политическое решение: „свидетелям лучше бы перестать быть“…

Только вот черта с два я позволю тебе безропотно помереть „для государственной пользы“ — здешней или чужой. Во-первых, ты теперь мой свидетель: единственный, кто точно разглядел человека-тень и сможет подтвердить, что нитевидный пульс здешних коллег — не моих рук дело. А во-вторых, я тебе крупно задолжал, за тот чайник — а я всегда плачý свои долги».

Вслух же он произнес, понятно, иное — мягко и убеждающе:

— Саша, нам надо уходить отсюда, как можно быстрее. Давай так: мы доставим твою Флору к врачу, настоящему — вдруг операция поможет? Шанс невелик, она может умереть хоть там, хоть по дороге — но тут-то ловить-то нечего, совсем! Согласен?

— Да! Спасибо вам, Павел Андреевич!

«Бог ты мой, во что я ввязываюсь… Нас будут выслеживать… ой, да кто только не будет, и все сплошь грамотные ребята — а нам что делать? Прикинуться бродячей труппой „АтасЪ“ в составе ангелоподобного подростка, мужика с перевязанной башкой и крупной собаки в неходячем состоянии?.. Это ведь даже „мечтой сыщика“ не назовешь — настоящий сыщик от такой розыскной ориентировки просто оскорбится! Хотя… стоп… а если…»

— Так. Быстренько принеси мне сюда какого-нибудь тряпья и одеяло — ну, где вы там спали. И шинель… хотя нет: за шинелью — я сам… И давай-ка, брат, в темпе марша: счет на минуты пошел, я не шучу!

…А погода на улице, между тем, стояла просто идеальная, лучше и мечтать не о чем: истинно-петербургский холодный обложной дождь, хлещущий со всех сторон разом и подымающийся от раскисшей земли грязноватым туманом, неотличимым на вид от быстро густеющих сумерек. Слева доносило запах гниющей воды от речных заводей, так что они двинулись направо по абсолютно вымершим улицам слободки: согбенная нищенка — в уродливом пальто из перекроенной солдатской шинели и сбившемся на лицо платке, с завернутым в сто слоев одеяла ребенком на руках — и чумазый босоногий попрошайка с котомкой («А не податься ль нам в натурщики к этим, как их — к „передвижникам“? Неплохое прикрытие, кстати! Картина маслом: „Мальчики с собакой“, ага…»); дождевая вода превратила те улочки в сплошные ручейки, так что присыпАть следы от ищеек растертым табаком или перцем не было никакой нужды.

Отойдя версты на полторы (если вычесть дорожные загогулины) и успешно — то есть не привлекши ничьего внимания — миновав пару кабаков со штатно скандалящими окрест них пьяными, ротмистр углядел на обочине полусгоревший лабаз, продрался туда сквозь мокрые, как губка заросли лебеды и объявил привал: псина все руки ему уже отмотала, даром что вела себя всё это время идеально тихо. Осмотрев же раненого бойца, он лишь головой покачал: всё, дальше тащить на руках никак не выйдет — и без того уже растрясли так, что мама дорогая, повязка опять от крови мокнет…

— Саша! Мне сейчас придется уйти, на некоторое время. На час, а то и на два. Никуда отсюда не уходи, ни при каких обстоятельствах. Ты меня понял? — ни при каких!

— Да, Павел Андреевич, я понял.

— Можешь звать меня «дядя Паша», если так привычнее, — хмыкнул Расторопшин. Вот ведь, и вопросов лишних не задает — золото, а не парень!..

— Спасибо, дядя Паша! — чинно откликнулся тот.

— Кто тебя, кстати, обращению с револьвером учил? Если не секрет?..

— Дядя Гриша. Настоящий дядя, в смысле — он мне заместо отца. Он при графе ординарцем состоял, когда черкеса воевали — ну и без ноги с Кавказа вернулся.

Ясно. Кавказская школа, стало быть…

— Тогда держи, — с этими словами он протянул пареньку извлеченный из-за пазухи «калашников»; тот принял оружие спокойно и серьезно, по-взрослому. — Прячь его лучше в котомку, чтоб снаружи не видать было. Первое правило обращения с револьвером — какое?

— Дядя Гриша учил так: надо, чтоб ствол сделался твоим шестым пальцем.

— Верно, молодец! Но только это всё-таки — второе правило. А первое звучит так: «Без нужды не вынимай, а вынул — стреляй». Понял, о чем я?..

— Да, про это дядя Гриша тоже говорил: что запрóсто так оружием размахивать — последнее дело…

— Ну что ж, парень, не скучай тут! Перекуси пока — там сухари есть, а главное: «Не спи — замерзнешь!»

— Спасибо, Павел Андреевич. И вам там — доброй охоты!

Дождь тем временем чуток поредел, и в облюбованном ими углу с лишь немного обгоревшими досками настила почти не капало. Колотун, однако, начинался нешуточный — в мокрой-то одёже; пока шагаешь-то — сам себя греешь, а так вот, в неподвижности… Он примостился, со всей осторожностью, рядом с Флорой — какое ни на есть, а тепло, — и тихо-тихо шептал, глотая слезы: «Флора, хорошая моя, не умирай, пожалуйста!.. Потерпи чуть-чуть, сейчас будет доктор, он вылечит!..» Он отлично понимал, что никакого доктора им не будет, и Флора — она ведь такая умная! — тоже, конечно, всё понимала, но исправно делала вид, что верит: лизнула пару раз его руку, будто говоря: «Да-да, мне уже лучше! Я поправлюсь, вот увидишь!»

У Павла Андреевича-то, конечно же, и в мыслях нету сюда возвращаться, и Саша ничуть его за то не винил. Людей из военной разведки дядя Гриша в своих рассказах о Кавказе поминал всегда с исключительным решпектом, и решпект тот — в устах умного, наблюдательного и крайне язвительного ветерана — дорогого стоил… А у господина ротмистра из самого — прикинь! — Генерального Штаба, что сражается один на один с оборотнями и тайными убийцами, есть, конечно, дела и поважнее, чем возиться с чьей-то умирающей собакой; дела срочные и секретные — как и всегда у них там, судя по дядиным рассказам.

А сидеть тут неотлучно он наверняка велел Саше затем, чтоб тот — сдуру или с испугу — не увязался за ним следом как брошенный щенок, и не влез ненароком, на свою же голову, в те самые «срочные и секретные» дела… Самым правильным сейчас было бы отправиться за помощью самому, но даже если он сумеет отыскать в незнакомом городе особняк его светлости по запомненному слову «Морская», уж обратной-то дороги к этим развалинам ему нипочем не найти. Значит, надо просто оставаться тут с умирающей Флорой до конца, молясь о чуде — ведь бывают же чудеса, правда? Господи, ну что тебе стоит?..

…Он не то, чтоб задремал — просто провалился на миг в какое-то мучительное забытье с неостановимой холодной дрожью, — но пробуждение разом вернуло его в непередаваемый ужас Того Дома. Уже совсем смерклось, и со стороны улицы к нему быстро и абсолютно бесшумно приближалась высокая черная фигура в плаще с капюшоном, скрывающим лицо. Пришелец медленно поводил головой из стороны в сторону, будто бы принюхиваясь, и он, замороженный страхом до полной неподвижности, ощутил вдруг себя подранком, над которым уже делает стойку легавая. А это действительно была стойка: фигура в капюшоне безошибочно приблизилась метров на пять, медленно-медленно опустилась на корточки, и…