Америkа (Reload Game) - Кирилл Еськов

Скандалище грянул — до небес. Вербовка дипломатов — это вообще игра на грани фола, а уж тем более с такими живописными подробностями. Инициаторов провальной операции сослали мелкими полицейскими чиновниками в глубочайшую провинцию, а Топографическая служба получила приятную возможность поупражняться в остроумии на предмет перверсивного поведения конкурирующей Конторы, порождаемого, как учат классики, ее сексуальной несостоятельностью, и продираться сквозь те заросли цветущей и колосящейся похабени стало вскоре решительно невозможно…

Англичане меж тем и сами оказались перед сложной дилеммой: признавать ли факт, и если да, то в каких пределах. Черту под сомнениями, однако, подвел тогдашний шеф дипломатического ведомства, выдавший чеканную формулировку: «Он, конечно, пидор во всех смыслах — но он наш пидор!» История, соответственно, была объявлена чудовищной провокацией русских секретных служб, вознамерившихся таким способом замарать белоснежные ризы британской дипломатии, а сэр Генри нежданно-негаданно получил индульгенцию и на все предшествующие свои похождения тож — ибо любые напоминания о них теперь относились на счет «руки Петербурга». Оправившись от пережитого страха и сочтя себя в полной безопасности, сэр задумал (и частично осуществил) страшную месть: опубликовал мемуар «Петербург с изнанки», в коем детальнейшим образом и с большим знанием дела расписал развлечения российской элиты. Пером он владел неплохо, а кокаин, как выяснилось, ничуть не притупил его память на имена и даты, так что книжка имела все шансы выбиться в бестселлеры. По счастью, русское дипломатическое ведомство нашло-таки способ надавить ненавязчиво на британских коллег, так что в сочинении сэра Генри обнаружили внезапно разглашение кучи государственных тайн и спешно изъяли уже отпечатанный тираж.

Расторопшин в свое время прочел мемуар из чисто, можно сказать, этнографического интереса, никак не думая, что информация та когда-нибудь ему пригодится. А вот поди ж ты…

— Простите, капитан, но сэр Генри Болдуин занесен в наш черный список. Я требую, чтобы вы немедля покинули территорию клуба.

— А мы не уйдем! — спокойно отозвался Расторопшин, приобняв побледневшего Сашу. — Нам, собственно, некуда…

— Вы вынуждаете нас прибегнуть к крайним мерам, — пожал плечами распорядитель и, не скрываясь, сделал знак двум парам мордоворотов (копии тех, что со входа), бесшумно возникшим по обоим концам зала.

— Стойте! — властно воздетая рука Расторопшина магическим образом сформировала центр неподвижной композиции. — Мы уже вошли в этот храм, коснулись алтаря и пользуемся теперь правом быть хотя бы выслушанными. И я был бы крайне обязан вам, сэр, — обернулся он к знатоку истории спецслужб, чьи познания в английском были вполне уже сертифицированы, — если бы вы довели до собрания суть моих предложений, по-русски. Прошу вас как джентльмен джентльмена.

— Почту за честь, сэр!

Перевод оказался заметно красочнее оригинала. Прекрасный юноша, нежный и чистый, расцветший подобно крокусу в проталине русских снегов. Негодяй-лендлорд, вознамерившийся сорвать тот цветок силой. Проезжавший по делам службы британский офицер, не смогший чинно отвести глаза в сторону от творящейся мерзости. Бегство вдвоем. Безумная ярость лендлорда, поклявшегося настигнуть беглецов, пользуясь своими связями в полицейском ведомстве, и отдать эфеба на поругание всей шайке своих телохранителей…

— Суть моего предложения проста, джентльмены. Сэр Генри рассказывал мне, что в клубе порой практикуются игры на серьезную ставку — серьезней некуда. Вот такую игру я вам и предлагаю. Я ставлю свою голову — в обмен на право убежища для моего юного друга. У вас тут, я вижу, есть четверо kazaki — и я готов биться с ними со всеми, на ваших условиях. Рукопашный бой — хоть бокс по правилам Лондонского призового ринга, хоть дзюдзюцу, дуэль на ножах, на револьверах, «калифорнийская рулетка» — выбор за вами, джентльмены! В случае моей победы мы становимся членами клуба, при поражении — вы дадите убежище мальчику. Я знаю — вы достаточно влиятельные люди, чтобы избавить от преследования полиции и настоящего преступника, а он всего лишь беглец, не причинивший никому зла… Что скажете, джентльмены? — и он обвел взором застывший зал, улыбаясь волчьей улыбкой — той самой, какой, наверное, елизаветинские «морские ястребы» улыбались втрое, вчетверо, вшестеро превосходящим их числом испанцам.

— А если с четверыми сразу? — негромко спросил не вмешивавшийся ранее в разговор седеющий джентльмен, простота наряда которого ясно говорила о том, что он тут из самых главных.

— Идет! — без раздумья откликнулся он. — Но тогда выбор оружия — за мной. И я выбираю русские армейские револьверы — пятизарядный «калаш», сорок пятый калибр.

— Браво! — сдвинул ладоши седеющий, и в тот же миг зал взорвался аплодисментами. Хлопали все — ну, кроме телохранителей, на лицах которых, впрочем, читалось явственное облегчение. Откуда-то сам собою возник поднос, уставленный стаканами вискаря: «„Гленморандж“, сэр, двадцатилетний!»

— Господа! — стакан седеющего вычертил в воздухе необыкновенного изящества траекторию. — Я полагаю, что предмет нашего тоста ни у кого не вызывает сомнений. За любовь, господа!

— За любовь! — с чувством отозвался Расторопшин, едва не ляпнув на радостях «For our ladies fair!»

27

— Ну вот, можешь уже открыть рот, напарник! — устроившийся в кресле ротмистр озирал апартамент, обставленный с неброской роскошью. — Ты отлично сработал, кстати, просто безупречно: благодарность перед строем от лица командования.

— Разве я что-нибудь делал? Стоял и молчал…

— Да! Но кАк стоял, и кАк молчал! Они же были влюблены в тебя все, поголовно! Я к концу если чего и опасался, так того, что кто-нибудь них воспылает к тебе такой страстью, что пожелает устроить мне летальный исход, как счастливому сопернику… Черт побери, да стоило тебе лишь пожелать, и твоя судьба была бы устроена наилучшим образом, на годы вперед! И кстати — еще не поздно…

— Не надо так шутить, Павел Андреевич. Пожалуйста.

— А я вовсе не шучу. Если бы ты только знал, сколько карьер — и государственных, а уж в особенности артистических — начались в этом заведении!.. Ладно, бог с ними со всеми. Я правильно понял, что ты грамоте разумеешь?

— Разумею.

— Описать то, что случилось вечером в том доме сумеешь? В форме рапорта?

— А как пишется рапорт, дядя Паша?

— Очень просто. Пишешь только о том, что видел своими глазами, а о своих мыслях по поводу — нет. Точно и кратко — предложениями не более семи слов.

— Я буду стараться. Только у меня с чистописанием не очень… Дядя Паша, а почему вы думаете, что нас тут не будут искать?

— Потому, что влезши сюда для розыска, можно попутно отыскать на свою… шею таких неприятностей, что мало не покажется: здешние обитатели могут карьеры не только устраивать, но и ломать. И потом — здешнее общество очень скрытно, и не имеет привычки судачить с представителями внешнего мира о том, что происходит в этих стенах… Мы получили крайне важную передышку, но расслабляться нельзя никак. Давай-ка, напарник, начнем с начала: что произошло в ту ночь в особняке графа, во всех подробностях. Знаю: у тебя от этого рассказа уже, небось, мозоль на языке, но вдруг да и выскочит какая-нибудь забытая мелочь — так иногда бывает. Должна же быть какая-то реальная причина для того, что Флору пытались убить, верно?

Не то, чтоб он реально рассчитывал найти золотую рыбку в неводе, наверняка уже дотошно проверенном «майором Ивановым» — но чем черт не шутит… Увы, никаких перспективных зацепок в рассказе парнишки так и не обнаружилось; как, в общем-то, и следовало ожидать.

Очевидно было, что министр воспринял угрозу своей жизни вполне всерьез, но за официальной охраной обратиться не пожелал. Оно и понятно: «Имею достоверные сведенья, что за мной охотится оборотень» в устах министра в просвещенном девятнадцатом веке прозвучало бы как прошение об отставке по причине душевного нездоровья… При этом он сохранил закваску боевого офицера в достаточной мере, чтоб удалить от себя всех, кто мог ненароком «угодить под разлет осколков»: не только отправил в имение жену и сына с невесткой (к крайнему неудовольствию последних), но и полностью очистил особняк от слуг, переведя их, на несколько дней, во флигель во дворе. Во флигель же он определил на постой и Сашу, оставшись на ночь в самóм особняке с дядей Гришей и Флорой.

В полночь все слуги уже спали, а Саша — как чувствовал — бодрствовал за книжкой. Крик графа был ужасен, и тут же завыла собака. Пока очумелые спросонья слуги продирали глаза, Саша уже выскочил во двор. Было время полнолуния, но небо затянуло наглухо и начинало уже накрапывать, а газовый фонарь на фасаде почему-то не горел — так что темень стояла непроглядная, и то, что никого в том дворе он не разглядел, мало о чем говорит. И парадная, и черная двери были заперты (как позже выяснилось — изнутри на ключ), и Саше пришлось лезть в дом через кухонное окно на первом этаже, выбив стекло. Свет был зажжен во всех без исключения помещениях особняка. Графа он нашел на втором этаже, в кабинете — тот лежал на ковре подле горящего камина; лицо его было страшно искажено, а в руке — левой — зажат револьвер (хотя граф левшой не был); окно почему-то было распахнуто настежь.