Рубикон - Наталья Султан-Гирей

— Старья не покупаю. Сходи к Меценату на Палатин. Это – богатый молодой этруск. От безделья он занялся скупкой всяких редкостных вещиц.

Привратник, старый раб в ошейнике, ввел посетителя в атриум, похожий на лавку антиквара. Среди архаических статуй, древних этрусских ваз, персидских майолик, груды египетских папирусов, исчерченных таинственными знаками, расхаживал большеголовый молодой человек, немного старше Агриппы.

Влюбленными, полными нежности движениями он прикасался к расписным черепкам и горячо говорил своему собеседнику:

— Пойми, Лукреций, эта мисочка помнит Рим еще времен Анка Марция, а может быть, и раньше. Может быть, один из воинов Ромула утолял из нее жажду.

Он взял микенскую статуэтку с едва намеченным телом и полным экспрессии лицом.

— Головка девушки пережила царства. Бессмертие живет лишь в созданиях искусства.

Заметив Агриппу, хозяин любезно спросил:

— Что доблестному центуриону угодно в моем мирном доме? Я не воюю, не ссорюсь с соседями, не даю денег в рост. Здесь обитель муз, и лишь их друзья приходят под этот кров.

Агриппа протянул меч из Агригента.

— Какая дивная работа! — восхитился Меценат. — Меч времен греко-персидских войн! Свидетель славной битвы при Марафоне. Ему лет пятьсот. Откуда у тебя эта драгоценность? Я с радостью приобрету.

Он осведомился о цене.

— Семьдесят денариев.

— Центурион, ты с ума сошел. Ему хорошая цена двадцать пять, но я, так и быть, из уважения к твоей доблести, даю сорок.

— Я не на базар овцу вывел. — Агриппа побледнел от обиды. — Мне нужно семьдесят денариев. Если меч не стоит этих денег, возьми в придачу мое кольцо и пояс, но дай мне, что я прошу.

— Оставь себе свой пояс. — Меценат пристально поглядел на юношу.   Тебе очень нужны эти деньги?

— Как жизнь.

— Я дам тебе их...

X

Древняя диадема первых царей, венец Рима Семихолмного, шесть веков покоилась на алой парчовой подушке в храме богини Вечного Города.

Вновь избранный консул Марк Антоний повелел вынести из храма эту реликвию квиритов и возложить на трибуне форума.

В полдень шествие тронулось. Луперки – жрецы волчьего бога Квирина, нагие, едва прикрытые волчьими шкурами, прыгая в воинственной пляске через острия мечей, шли во главе процессии. За ними, распевая гимны, медленно двигались фламины, слуги Юпитера Громовержца в белоснежных одеждах, с оливковыми ветвями в руках. За фламинами шествовал сам Марк Антоний, полунагой, с непокрытой курчавой головой. Он благоговейно нес корону. Замыкая шествие, стройными рядами маршировали отцы отечества, в красных сапожках и тогах, украшенных узкими пурпурными полосами, латиклавами. Позади валила толпа мелких сенатских сошек.

Когда процессия достигла форума, Антоний взошел на трибуну. Широким театральным жестом указав на венец, предложил народу римскому просить Гая Юлия Цезаря увенчать чело короной царей латинских и диадемой вновь рожденной империи. Жители окраин, теснящиеся на форуме с утра, дружно гаркнули:

— Да здравствует Цезарь, царь Рима!..

Антоний хотел короновать Дивного Юлия, но Цезарь мягким, полным достоинства движением отклонил корону.

Заговорщики переглянулись. Они были обескуражены. Марк Юний Брут ждал, что, как и полагалось в каждой вольнолюбивой трагедии, тиран ухватится за царский венец, народ разразится бурей возмущения и тогда Брут, облаченный в белоснежную тогу, с кинжалом в руке поразит узурпатора. Но народ приветствовал "тирана", молил избавить от пиявок—патрициев. Бедный люд надеялся, что Цезарь, став царем, отнимет все земли у аристократов, запретят ростовщикам брать проценты и, может быть, отпустит на волю попавших в рабство за долги.

Возмущенные Децим и Кассий заявили, что они от черни иного и не ожидали. Цицерон молчал. Внезапно заболев, он уехал в Путеолы. Брут вернулся домой окончательно растерянным.

Порция, с лицом мрачным, точно на похоронах, сама прислуживала ему за столом, но Марк Юний не стал есть. Он совсем был выбит из колеи. Слабый, бесхарактерный, вечно колеблющийся, Марк Юний привык чтить традиции. Они избавляли от усилий выбирать собственный путь. Брут, сын Брута, внук Брута, он обязан быть республиканцем и декларировать свою ненависть к тирании, хотя бы и не ощущал ее. Этого требовал хороший тон его круга.

Цезарь нравился ему. Брут с удовольствием бывал в доме диктатора. Словно бесприютное животное, он шел туда, где его ласкали, и, уходя, не выносил ни капли того нравственного благородства, каким дышал самый воздух вокруг Дивного Юлия. Если б не заговор, куда втянул его действенный, волевой Децим, не постоянные сетования Порции, требующей, чтобы ее супруг отомстил за Катона, Брут произнес бы две—три громовые речи против тирании как таковой, занялся бы отвлеченными философскими спорами, посещал бы высокопарные греческие трагедии, изменял бы изредка благородной Порции с красивыми рабынями, скупал бы редкостные рукописи и умер бы, не свершив великих дел, не натворив вопиющих злодеяний. Но теперь он был обязан действовать.

К вечеру в саду Брутов собрались заговорщики. Ночь была холодная, ветреная.

Старый садовник—раб, выросший в доме отца Сервилии и отданный за ней в приданое, проснулся в тревоге. Неожиданный холод может повредить его питомцам, нежным голубым гиацинтам. Старик поспешно поднялся с каменного ложа и, найдя ощупью в углу высокие плетеные футлярчики, вышел. Гиацинты, всего несколько лет назад завезенные с Востока, считались большой редкостью. В ненастье на каждый цветок надевался соломенный чехольчик.

Осторожно пробираясь по вьющимся между кустами жасмина дорожкам, садовник внезапно остановился в изумлении. Несмотря на ночь, в саду было людно. У искусственного источника, где каменная Ниобея оплакивала свое последнее дитя, слышались голоса. Там собралось человек десять–пятнадцать. Раб прислушался. Говорил Децим. Он упрекал в чем-то своего брата, подбадривал, угрожал. До ушей садовника донеслось имя Цезаря.

— Неужели господа на людях заговорили о старых дрязгах? — старик вспомнил, как Цезарь тайком пробирался к покойной госпоже. Сколько раз верный раб помогал счастливому любовнику незаметно проскользнуть до рассвета в калитку! Цезарь всегда был щедр и приветлив. Он достиг высоких почестей, но сердце его не изменилось к бедным людям. Жестоко со стороны Децима упрекать сына госпожи грешками его матери.

Марк Юний отвечал негромко. Его голос звучал устало и надломленно.

— Я же не протестую. Чего от меня еще нужно? Рука не дрогнет...

Раб ухватился за ствол дерева.

— Господа замышляют убить Цезаря. Боятся, что он раздаст крестьянам и солдатам их земли. Всех, кто пытался сделать что-нибудь для нас, господа убивали, — прошептал он.

А господа все спорили.

— Поднять восстание — детский самообман, — резко проговорил Кассий. — Италия околдована тираном.

— Остаются Эллада и Юг, где много греков, — задумчиво произнес Марк Юний. — Мы поднимем свободолюбивых эллинов против тирании.

— Греков против Рима? — возмутился Каска. — Никогда!

— Выхода нет, — отрезал Децим. — Или мы Цезаря, или он нас. На кого нам больше надеяться? У нас всего 15 человек, но, ворвавшись в Сенат...

Дальше садовник не слушал. Засветив убогий ночник в своей каморке, с неимоверным трудом вывел на клочке пергамента: "Тебя хотят убить Бруты, Кассий и Каска. Не ходи в Сенат".

XI

Деньги Мецената сохранили волов старому Випсанию и спасли его дочерей от бесчестья. В письме к сыну старый легионер рассыпался в благодарностях великодушному богачу и велел вернуть долг как можно скорее, из первой же ежегодной награды.

Агриппа пересчитал деньги. Если питаться одним ячменем, можно отдать долги сегодня же и не умереть с голоду.

Меценат удивился. Он уже забыл Агриппу и тридцать денариев.

— В наши дни, да еще в Риме такая честность редка. — Этруск с любопытством оглядел молодого центуриона и пригласил зайти в библиотеку, где беседовали его друзья.

Гости Мецената были все люди образованные, сведущие в изящных науках и искусстве. Агриппа говорил мало, больше слушал. Его поразила не суть спора, а та самоуверенная важность, с какой взрослые, солидные люди обсуждали столь далекие от жизни вещи.

Ведь его отец никогда не размышлял о причинах и началах бытия, о примате идеи над атомом или наоборот, но весь свой век старый центурион ломал голову над одним и тем же извечным вопросом: хватит ли ячменя до нового урожая или придется идти за долги в кабалу к патрону?

Возвращаясь домой, молодой пицен с особенной остротой почувствовал свою обездоленность: нищий безродный... а ведь иногда мечтал: начнутся походы, он выдвинется и тогда встретится с другом детства как равный с равным. Но сегодня понял, что без денег, без связей вторым Цезарем ему не стать...