Дом тишины - Орхан Памук

Это произошло на седьмой месяц после того, как Селяхаттин дал определение смерти, и на третий месяц после его смерти; мой Доан был в Кемахе, стояла середина зимы, и в доме не было никого, кроме меня и карлика. Той ночью шел снег, и я подумала, что он, наверное, засыпал и его могилу. Вдруг я чего-то испугалась и решила как-то погреться: ведь я сидела одна, замерзшая, в комнате, и ноги у меня были холодные как лед. Но я была уверена, что не смогу выпить, так как по-прежнему не выношу запаха алкоголя, которым всегда пахло у него изо рта. Тоскливый бледный свет лампы не грел, снег бил в окна, но я не плакала. Но все-таки я решила согреться, поднялась наверх и подумала, что сейчас войду в комнату Селяхаттина, куда никогда не входила при его жизни и где никогда не смолкали звуки его шагов. Я медленно толкнула дверь и увидела: бумаги, бумаги, бумаги, исписанные, исчерченные, изрисованные бумаги: кипы, горы бумаг дерзко рассыпались по комнате, нагло разлеглись на столах, на креслах и стульях, в ящиках и ящичках, на книгах и внутри книг, на полу и на подоконниках… Я открыла заслонку огромной уродливой печи и начала кидать их туда. Потом я бросила туда спичку и еще немного бумаг, писанины и газет, и печка разгорелась, глотая твои грехи, Селяхаттин! Горят твои грехи, и на душе у меня постепенно теплеет! Твое произведение, которому ты отдал всю жизнь? Твои дорогие грехи! Посмотрим-ка, что написал дьявол… Пока я разрывала и сжигала бумаги, мне удалось кое-что прочитать. В заголовках он делал краткие заметки: республика – вот та форма власти, которая нам необходима… Существуют различные виды республик… В книге Де Пассе, посвященной этому вопросу… 1342 год…[61] В газетах за эти дни пишут, что на этой неделе в Анкаре была образована… Хорошо… Лишь бы они и это не испортили… Сравни теорию Дарвина и расскажи на простых примерах, которые будут понятны даже дуракам, о превосходстве науки… Землетрясение – это колебания земной поверхности, происходящие исключительно по геологическим причинам… Женщина – спутница мужчины… Женщины бывают двух типов… Первый тип женщин – естественные; это настоящие женщины, которые спокойно пользуются наслаждениями и удовольствиями, дарованными им природой, они спокойные, беспечные, беззаботные и добрые; большинство таких женщин – из низших классов, простого происхождения… Как неофициальная жена Руссо… Она была служанкой и родила ему шестерых детей… А второй тип женщин – нервозные, властные, аристократического происхождения, вынужденные следовать своим слепым верованиям; холодные женщины, не способные понимать… Как Мария-Антуанетта… Женщины этого типа так холодны и настолько не способны на понимание, что многие ученые и философы искали любовь и понимание у женщин низшего сословия… Служанка Руссо, дочка пекаря – подруга Гёте, и опять-таки служанка коммуниста-ученого Маркса… У нее даже родился ребенок от него… Энгельс усыновил его… Почему нужно стесняться? Это ведь правда жизни… Таких примеров еще много… Эти великие люди претерпевали от своих холодных жен страдания, которых вовсе не заслужили, портили себе жизнь, впустую тратя время, и поэтому кто-то из них, возможно, не успел закончить роман или философский труд, а кто-то – энциклопедию… А эти дети, которых не признают закон и общество!.. Это – тоже боль… Смотрю на крылья аиста и думаю: интересно, можно ли построить летательный аппарат такой же точно формы, как аист, вроде цеппелина, но только без винта сзади?.. Самолет теперь – военное оружие… На прошлой неделе человек по имени Линдберг сумел перелететь всю Атлантику… В 22 года… Все падишахи – глупцы… А нынешний – игрушка в руках иттихадистов[62] – один из первых глупцов… Ящерицы в нашем саду не читали Дарвина, но факт того, что они оставляют хвост, соответствует его теории, и это следует рассматривать не как чудо, а как победу человеческой мысли! Если бы я мог доказать, что христианство ускоряет процесс индустриализации, то я бы написал, что нам необходимо перейти из ислама в христианство…

Я читала, читала, читала, с отвращением бросала бумаги в огонь и постепенно согревалась. Я уже не знала, сколько прочла, а сколько – бросила в печь, как вдруг внезапно открылась дверь, и я вижу – в дверях стоит карлик: ему тогда было еще девятнадцать лет: что вы делаете, Госпожа, неужели вам не жалко? Замолчи! Это же грех, неужели вам не жалко? Молчи, говорю! Разве не грех? Он все никак замолчать не может! Где моя палка?! Замолчал. Есть ли еще другие бумаги? Ты спрятал что-нибудь? Говори правду, карлик, это все, что есть? Молчит! Значит, ты что-то спрятал, карлик, но ты не сын его, а просто ублюдок, и у тебя нет никаких прав, понятно, отдавай-ка мне, я сожгу все это, ну-ка неси быстро, нет, смотрите на него, он все твердит: разве не жалко?! Где моя палка?! Иду на него. Он, коварный, быстренько сбежал вниз по лестнице. И кричит снизу: нет у меня ничего, Госпожа, клянусь, я ничего не прятал! Ладно! Я ничего не сказала. В полночь я внезапно ворвалась к нему, разбудила и вышвырнула его из его странно попахивавшей комнаты, хорошенько обыскала там каждый угол, перерыла все вплоть до крошечного матраса на его маленькой детской кроватке: да, других бумаг нет.

Но все-таки я все время боюсь. Я уверена, что он все же что-то спрятал, скрыл от меня, хотя бы листик, да и Доан, верный сын своего отца, искал эти записи, все перерыл и все время настойчиво спрашивал меня: мама, где папины записи? Я не слышу тебя, малыш. Помнишь, те, что он писал много лет, где они, мама? Не слышу, сынок. Мамуль, я говорю о недописанной папиной энциклопедии! Не слышу. Может быть, она ценная, отец посвятил этому всю жизнь, мне же интересно, мама, дай мне ее почитать, пожалуйста. Я не слышу тебя, мальчик мой. А может, получится ее где-нибудь опубликовать, как папа хотел, ведь – помнишь, двадцать седьмое мая – годовщина военного переворота[63]; говорят, военные устроят еще один. Я не слышу тебя, дорогой мой Доан. После этого переворота будет очередной возврат к европеизации, и мы, по крайней мере, сможем опубликовать некоторые интересные части из энциклопедии. Мама, где бы ни были папины записи, достань мне их, пожалуйста! Я же плохо слышу, сынок! Господи, где же папины бумаги, ищу их, ищу, не могу нигде найти, и книг тоже нет, есть только странные приборы, брошенные в кладовке! Не слышу. Что ты сделала, мама, неужели ты все выкинула, книги, бумаги? Молчу. Ты порвала все, сожгла, выкинула, да? Он плачет. А потом тянется к ракы. Я тоже буду писать, как отец: смотри, в стране все опять идет к плохому концу, надо что-то сделать, чтобы остановить все это зло, всю эту глупость, люди же не могут быть такими злыми и такими глупцами, ведь есть же среди них добрые, мама, я же учился вместе с министром сельского хозяйства, мы были влюблены в одну девушку, но были близкими друзьями, он учился на курс младше меня, но в команде по атлетике мы были вместе, он толкал ядра, был очень толстым, но у него было золотое сердце, и сейчас я пишу ему длинный рапорт; а еще один генерал, замначальника Главного штаба, был капитаном, когда я был заместителем каймакама в Зиле[64], он очень хороший человек, он из кожи вон лез, чтобы стране было хорошо, я и ему отправлю рапорт; мама, ты не знаешь, но происходит столько несправедливого… Но почему ты должен за это отвечать, сынок? Потому что если нам все будет безразлично, мама, то мы тоже будем отвечать, поэтому я сажусь за стол и пишу всем им, чтобы не нести ответственности… А ведь ты несчастнее и трусливее отца, сынок!.. Нет, мама, я не трус, если бы я был трусом, я бы был с ними заодно, ведь подошла моя очередь стать губернатором, но мне все это так надоело! Знаешь, что они делают с бедными крестьянами? Да мне как-то неинтересно, сынок! Они живут так далеко, в горах, там даже людей-то не бывает!.. Мой покойный отец научил меня, что любопытство ни к чему! Их же бросают там, и нет ни врача, ни учителя!.. Жаль, сынок, что я не научила тебя тому, чему научил меня мой отец! А то, что они производят, скупают у них раз в году и по бросовой цене… Н-да, сынок, как жаль, что достался тебе не мой характер… А их бросают в ужасной тьме невежества, мама… Он многое рассказывал, но я не слушала, уходила к себе и думала – как странно: будто кто-то сбивал с толку их обоих, чтобы они были не как все и не могли спокойно жить, занимаясь своим домом и делами! И представляла себе, что тот, кто сбивает их с толку, сейчас видит, как мне больно, и ехидно посмеивается! Вспоминать все это было противно. Я посмотрела на свои часы. Уже три часа, а я все еще не могу уснуть, слушаю шум пляжа. Я опять подумала о карлике, и мне стало жутко.

Наверное, он написал тогда из деревни письмо Доану и разжалобил его. А может быть, Доану обо всем рассказал отец. Но Селяхаттин к тому времени вообще больше ничем не интересовался, кроме своих записей. Летом, через год после окончания университета, Доан стал часто спрашивать о Реджепе и Измаиле: мама, почему они уехали? А потом однажды сам взял и уехал. Через неделю он вернулся, и с ним были они, уже подростки: жалкие создания, карлик и хромой! Сынок, зачем ты привез их из деревни, зачем они в нашем доме, спросила я его. Ты знаешь, мама, почему я их привез, ответил он, и поселил обоих в теперешней комнате карлика. Вскоре хромой заполучил деньги за мой бриллиант, проданный Доаном, и убрался прочь из дома, но недалеко: каждый год, когда мы ездим на кладбище, они показывают мне его дом на холме! А мне всегда было любопытно, почему карлик остался. Говорят, оттого, что стесняется и боится показываться на людях. Меня он избавил от работы по дому, но и отвращение вызывал к себе огромное. Доан уехал, и теперь я иногда заставала карлика с Селяхаттином один на один и подслушивала их разговоры. Расскажи, сынок, просил Селяхаттин, как вам жилось в деревне, трудно ли вам было, приходилось ли тебе совершать намаз; скажи мне, веришь ли ты в Аллаха; расскажи, как умерла твоя мать! Она была такой хорошей, в ней чувствовалась красота нашего народа, но мне, к сожалению, надо было закончить энциклопедию. Карлик молчал, а я, не в силах терпеть больше, убегала к себе в комнату и пыталась забыть его слова, но все же часто вспоминала о них с отвращением: какой хорошей она была, в ней красота нашего народа, какой хорошей она была, какой она была хорошей!..