Красавицы не умирают - Людмила Третьякова

Но Ковалевский всякий раз ловил себя на том, что, видя Софью Васильевну, любуется ею как прелестной ма­ленькой игрушкой. От нее веяло женственностью. Она выдавала себя желанием нравиться, легким кокетством. Ее несравненная ученость была спрятана в маленькую кру­жевную театральную сумочку, и госпожа профессор как бы намекала: «Ах, забудьте про мое совсем не дамское дело. Я всего лишь женщина...»

Ноги сами несли Ковалевского в гостиную Софьи Ва­сильевны. Здесь было ему уютно и легко. Здесь пахло Россией, по которой они оба втайне и не втайне тосковали. Не случайно Ковалевская обставила свою стокгольмскую квартиру мебелью, выписанной из Палибино. Она была, пожалуй, старомодна и тяжеловата. Красный атлас на кре­слах и диване местами вытерся, вылезали пружины. Их прикрывали салфетками. Дамы, заглядывавшие к Ковалев­ской, были разочарованы столь нешикарной обстановкой, в которой жила необыкновенная гостья из России, к которой благоволил сам король. Сама же Софья Васильевна не могла пожелать для себя ничего лучшего. От каждой вещи в ее доме веяло дорогими сердцу воспоминаниями. И большой, рокочущий Максим Максимович с его внеш­ностью и ухватками вальяжного русского барина становил­ся здесь родным и необходимым.

Они стремительно сближались. Приятельские отноше­ния переходили в нечто более важное. Они еще не знали, как труден, порой мучителен будет их роман. Впрочем, едва ли можно было ожидать другого. Встретились два очень крупных человека, не слишком молодых, с уже определившейся жизнью и со сложными характерами. Но влечение друг к другу давало себя знать. Надо было что-то делать. Оба пребывали в некоторой растерянности.

«Вчерашний день был вообще тяжелый для меня, по­тому что вчера вечером уехал М., — пишет Ковалевская подруге. — Мы все время его десятидневного пребыва­ния в Стокгольме были постоянно вместе, большею частью глаз на глаз и не говорили ни о чем другом, как только о себе, причем с такой искренностью и сердеч­ностью, какую тебе трудно даже представить, тем не ме­нее я еще совершенно не в состоянии анализировать сво­их чувств к нему».

Стоило Максиму Максимовичу уехать — он часто по­кидал Стокгольм ввиду своих научных интересов, — как Ковалевская начинала тосковать. Одиночество тяготило ее, и она осознавала, что чем дальше, тем нужнее для нее бу­дет опора в жизни, надежный друг, способный оградить от жизненных проблем.

Теперь все в ее руках. И из письма подруге, как ни туманны слова о «планах» Ковалевских, все-таки ясно, что решительное объяснение произошло и речь идет о будущей совместной жизни. Но в том же письме есть фраза, кото­рая настораживает: «...если бы М. остался здесь, я не знаю, право, удалось бы мне окончить свою работу».

                         * * *

Работа! Ее дело! Математическая загадка, которую пыта­лась решить Ковалевская как раз в то время, когда роман с Максимом Максимовичем принимал все более четкие формы, еще со студенческих лет занимала ее воображение. Дело шло о решении классического вопроса в области точ­ных наук, вопроса важного и — нерешаемого.

Подобное обстоятельство особенно подстегивало тще­славие Ковалевской. Ее воображение уносилось в прошлые века. Лагранж, Пуассон, великий старина Эйлер — все они бились над решением этой задачи, подбирались к ней вкрадчиво, боясь спугнуть добычу, как к раковине с ред­костной жемчужиной внутри. Но в самый последний мо­мент, когда рука охотника готова была схватить драгоцен­ность, створки плотно прикрывались и заветная диковина уходила под воду. Не случайно немецкие ученые назвали эту загадку «математической русалкой».

Когда же Софья Васильевна узнала, что Парижская Академия наук назначила специальный конкурс на соиска­ние премии за лучшее сочинение на тему «О движении твердого тела», то есть за «математическую русалку», мысль у нее была одна: надо спешить, надо успеть к назна­ченному сроку оформить уже полученные результаты и на­писать это сочинение.

Максим Максимович на диване из черного дерева с красной обивкой — это как раз то, что Софье Васильевне сейчас, в момент творческой гонки, совершенно не нужно. Она жалуется, что ее безусловно желанный поклонник тем не менее «занимает так ужасно много места не только на диване, но и в мыслях других, что мне было бы положи­тельно невозможно в его присутствии думать ни о чем другом, кроме него». Под «другими» она имеет в виду, ко­нечно, себя. И это невольно пробивающееся раздражение очень опасный симптом. Он говорит о том, что, несмотря на интерес, который вызывает в ней этот человек, он внес в жизнь Ковалевской сложности. И она не знает, как с ними сладить. В Софье Васильевне говорит то влюбленная, боящаяся упустить последнюю надежду на счастье женщина, то человек, который уже не мыслит жизни без удачной на за­висть всем карьеры. Эти метания между двумя берегами, распря ума и сердца стали истинной Голгофой для Ковалев­ской.

Да, она не на шутку увлечена Максимом Максимови­чем, но, едва дождавшись, когда он уйдет, с чувством об­легчения на целую ночь усаживается за письменный стол. Дело доходит до того, что Софья Васильевна просит вер­ного Леффлера увести куда-нибудь Ковалевского, чтобы на просторе докончить в конце концов свой манускрипт. Кто-кто, а Леффлер понимает ее, и они вдвоем с Макси­мом Максимовичем уезжают в курортное местечко под Стокгольмом.

Но вот большой шершавый пакет отправляется в Па­риж. Кроме рукописи там находится маленький заклеен­ный конверт с указанием фамилии конкурсанта. Сверху же написан девиз, под которым тот выступал.

Всего работ было подано пятнадцать. Жюри признало достойным премии автора, выступавшего под девизом: «Говори, что знаешь, делай, что должен, будь то, чему быть». Вскрыли маленький конверт с именем победителя. Там значилось: Софья Ковалевская.

Исследование «О движении твердого тела вокруг не­подвижной точки под влиянием силы тяжести» вознесло Ковалевскую на математический Олимп. В Париже чрез­вычайное заседание Академии наук чествовало Ковалев­скую, не скупясь на самые лестные эпитеты.

Но в то самое время, когда в Париже в ее честь устраивались банкеты и весь ученый мир приветствовал «принцессу науки», сама «принцесса» признавалась: «Со всех сторон мне присылают поздравительные письма, а я, по странной иронии судьбы, еще ни разу в жизни не чув­ствовала себя такою несчастною, как теперь. Несчастна, как собака. Впрочем, я думаю, что собаки, к своему счас­тью, не могут быть никогда так несчастны, как люди, и в особенности, как женщины».

Ирония судьбы заключалась в том, что Софья Васи­льевна была слишком проницательна, чтобы не понимать: поймав одну жар-птицу, она невольно упускала другую — ту, которая сулила любовь и семью. Что важнее? Что нужнее? Если бы она могла ответить на этот вопрос окон­чательно и бесповоротно... Если бы!