На отмелях - Джозеф Конрад

Только один раз Лингард заметил в д'Алькасере более глубокое понимание положения. Это было на другой день после того, как в ограде Белараба велись переговоры насчет временного возвращения пленников. Как миссис Треверс сказала своему мужу, шаг этот был подсказан Лингарду соперничеством партий и общим настроением поселка, выбитого из колеи отсутствием человека, который, по крайней мере номинально, являлся самым сильным вождем и правителем на Береге Убежища. Белараб все еще оставался у могилы отца. Может быть, этот разочарованный и мирный человек удалился туда для того, чтобы размышлять о беспокойной природе человека и о неблагодарности своей задачи; может бьггь, ему просто хотелось покупаться в находившемся там чистом пруде, поесть плодов, росших там в особенном изобилии, и предаться на досуге религиозным упражнениям; как бы то ни было, его отсутствие чрезвычайно осложнило дело. Правда, благодаря его престижу и установившимся привычкам подчинения пленников отвели прямо в ограду Белараба. Хотя и отсутствующий, Белараб все еще перевешивал влияние Тенги, тайных целей которого никто не знал; Тенга был общителен, болтлив, откровенен и воинствен, но он не был, как Белараб, признанным служителем бога, знаменитым своей благотворительностью и неукоснительным благочестием. У него не было отца, которого чтили, как святою. Но Белараб отсутствовал, и его репутация строгого и меланхолического аскета, ибо благочестие неизбежно сопровождается строгостью, не могла оказать должного влияния. Хорошо было только то, что он взял с собой свою последнюю жену, ту самую женщину, о которой Иоргенсон писал в своем письме и которая настаивала на убийстве белых и грабеже яхты, не по природной злобе, а потому что ей хотелось драгоценностей и шелков, подобающих ее юному возрасту и высокому сану. Белараб избрал ее в подруги своего уединения, и Лингард был этому очень рад. Влияния ее на Белараба он, впрочем, не боялся. Он знал Белараба достаточно хорошо. Никакие слова, просьбы, упреки и нашептывания фаворитки не могли воздействовать на решения или нерешительность этого араба, все время колебавшегося между противоположными стремлениями и доводами. Лингард опасался вообще не его действий. Опасность заключалась в его молчаливом колебании, в его равнодушии и спокойствии. Белараб мог просто оставить своих белых друзей лицом к лицу с беспокойными элементами, против которых Лингард мог пустить в ход только силу. А сила в данном случае обозначала бы крушение всех его планов и надежд и, что еще хуже, являлась бы чем-то вроде измены по отношению к Хассиму и Иммаде, этим беглецам, которых он в бурную ночь вырвал из пасти смерти, которых он обещал с торжеством вернуть в родную землю, которую он видел всего только раз, недвижно спящую под гневом пламенных небес.

В день их совместного — к великому отвращению Иоргенсона — прибытия на «Эмму» у Лингарда с миссис Треверс, как только она отдохнула, был долгий, оживленный и странный разговор. Стоявший перед ними вопрос был как будто не очень сложный, но в конце беседы оба они почувствовали себя совершенно обессилевшими. Миссис Треверс не нужно было уже посвящать в факты и детали, — она знала их слишком хорошо. С другой стороны, ей не приходилось ни решать, ни просить, ибо положение не зависело от их воли. Но она устала следить ia страстной внутренней борьбой, разрывавшей душу этого челове ка, такого отчаянно смелого и, несмотря на всю его горячность, такого сдержанного. Это заставляло ее забывать стоявшие на очереди злобы дня. Это не была пьеса, разыгрываемая на сцс не, — и все же она ловила себя на том, что смотрит на Лингарда с затаенным дыханием, как смотрят на гениального актера, вы ступающего в какой-нибудь простой и захватывающей драме. В миссис Треверс невольно рождался отклик на стихийную борьбу сил, мучивших этот прямой ум, это бесхитростное сердце. Ей передавались его сомнения и его чувства, как будто во всем этом деле его личность была единственным предметом, достой ным внимания. И, однако, что общего было у нее с этой непо нятной и варварской обстановкой? Решительно ничего. К не счастью, этот человек посвятил ее в свои затруднения, очевидно подпав под обаяние ее личности. Это льстило ей, это даже тро гало ее. Миссис Треверс испытывала нечто вроде благодарности и ответной симпатии, какая рождается между равными по сипс людьми, признавшими ценность друг друга. И все-таки ей было жаль, что она не осталась в неведении вроде мистера Треверса или даже д'Алькасера. Впрочем, относительно последнего нельзя было угадать, сколько точного, безотчетного, проникновенного понимания скрывается под его невозмутимой внешностью.

Д'Алькасера можно было бы заподозрить в чем угодно, только не в невежестве или глупости. Ничего определенного он, конечно, не мог узнать, не мог даже уяснить себе голые факты, но в течение этих нескольких дней он, должно быть, смутно учуял положение. Он был острым и проницательным наблюдателем, несмотря на всю свою изолированность от жизни, — изолированность, впрочем, совершенно иного порядка, чем бесстрастная отрешенность Иоргенсона. Миссис Треверс очень хотелось разделить с д'Алькасером бремя (ибо это было бремя), возложенное на нее рассказами Лингарда. Ведь она не вызывала Лингарда на откровенность, да и сам Лингард не обязал ее хранить рассказанное в тайне. Таких обязательств даже не подразумевалось. Он не говорил ей, что она — единственный человек, которому он желал бы поведать свою историю.

Он только сказал, что она единственный человек, которому он сам мог рассказать все это, ибо никто другой не смог бы вызвать его на откровенность. Смысл его слов был только таков. Ее бы очень облегчило, если бы она передала эту историю д'Алькасеру и таким образом вышла из того романтического мира, где она оказалась запертой один на один с Лингардом. Кроме того, и свою ответственность она разделила бы с другим, понимающим, человеком. Тем не менее она почему-то была не в силах на это решиться, словно боясь, что, разговаривая с д'Алькасером о Лингарде, она выдаст свой внутренний мир. Это было чувство смутного беспокойства, настолько, однако, сильное, что она испытывала его даже тогда, когда говорила с Лингардом при д'Алькасере. Дело, конечно, не в том, что д'Алькасер позволял бы себе пристально смотреть на них или хотя бы украдкой бросать на них взгляд. Но он, может быть, намеренно отворачивался, — да, это было бы еще оскорбительнее.

«Я просто глупа», — прошептала про себя миссис Треверс с глубоким, спокойным убеждением. Но, прежде чем выйти на палубу, она подождала, пока шаги двух собеседников остановились у рубки, потом разошлись в разные стороны и замерли. Она вышла немного спустя после того, как на палубу прошел мистер Треверс.

На всем внешнем мире лежала печать ясного спокойствия, точно намеренно подчеркивавшего хаос людских столкновений. Мистер Треверс удалился с палубы в клетку, где он и в самом деле походил на пленника и вообще казался совсем не на своем месте. Д'Алькасер тоже ушел туда, но хранил независимый вид. Это не было позированием. Как и мистер Треверс, он сидел в плетеном кресле, приняв почти такую же позу; но в этой позе чувствовалось что-то совсем другое, не вязавшееся с мыслью о плене. Да и, кроме того, д'Алькасер никогда и нигде не казался не на своем месте.

Чтобы подольше сохранить свои европейские башмаки, миссис Треверс надела пару кожаных сандалий, извлеченных из того же матросского сундука. Она прикрепила их к ступням, но при ходьбе они все же стучали о палубу. Эта часть костюма казалась ей наиболее экзотической. Ей пришлось несколько изменить свою обычную походку, и теперь она ходила быстрыми, короткими шагами, вроде Иммады. «Помимо всего прочего, я еще отнимаю у девушки ее платье», — подумала она. Она уже знала, что девушка такого высокого ранга, как Иммада, не стала бы носить платье, которое носила другая.

Услышав легкий стук сандалий миссис Треверс, д'Алькасер оглянулся назад, но сейчас же повернул голову обратно. Миссис Треверс облокотилась о поручень, подперла голову рукой и стала бесцельно смотреть на спокойную поверхность лагуны.

Она стояла спиной к клетке, к передней части палубы и к полосе ближнего леса. Огромные стволы деревьев высились темными неправильными колоннами, перевитыми стеблями вьющихся растений. Погруженный в сумрак лес был так близко от берега, что, склонясь за борт, она могла видеть в хрустальной глади воды его темные опрокинутые отражения, четко выделявшиеся на фоне отраженного синего неба. Это было похоже на синюю бездну, просвечивающую сквозь прозрачную пленку. И та же неподвижная бездна открывалась глазу в залитой солнцем, никому не ведомой лагуне. Миссис Треверс остро почувствовала свое одиночество. Она казалась себе единственным живым существом ее породы, двигавшимся в этом таинственном мире; здесь она была как бы бесправным и беззащитным призраком, в конце концов вынужденным сдаться господствующим здесь силам. В этом одиночестве чувствовалась катастрофическая напряженность. Вокруг миссис Треверс был начертан какой-то магический круг, который отрезал ее от мира, но отнюдь не охранял. Позади нее вдруг послышались знакомые шаги. Она не повернула головы.