На отмелях - Джозеф Конрад

— Ваша судьба не в моих и даже не в его руках. Тут имеется некоторое затруднение морального характера, из которого надо выйти.

— Этика шантажа, — с неожиданным сарказмом пояснил мистер Треверс.

У его жены мелькнула мысль, что, может бьггь, она знает его хуже, чем думала. Словно блестящая и торжественная кора твердых приличий слегка треснула, там и тут, от напряжения, обнаруживая простую бестолковость рядового смертного. Но треснула только внешность; удивительная глупость осталась, как была. Ей стало ясно, что дальнейшие споры совершенно бесполезны, и, окончив прическу, миссис Треверс сказала:

— Мне кажется, нам лучше выйти на палубу.

— Как, в этом костюме? — протянул мистер Треверс, потупив глаза.

— Ну, конечно, в этом. Это уже теперь не новость. Да кто мог бы здесь бьггь шокирован?

Мистер Треверс ничего не отвечал. Миссис Треверс верно определила его отношение к окружающему. Он злился на невыносимые оскорбления, которые причиняли ему люди, вещи и события, злился на слова и даже на взгляды, ощущавшиеся им как физическая боль, как нечистое прикосновение. Он не показывал этого слишком явно, но злился.

— И позвольте вам сказать, — продолжала его жена, — что этого костюма не постыдилась бы принцесса. Он такого качества и стиля и сделан из такого материала, которые обычай предписывает для женщин самого благородного происхождения. В той стране, как мне передавали, женщины стоят на одном уровне с мужчинами. Этот костюм предназначался в подарок настоящей принцессе. Его выбрал для этого ребенка, Иммады, капитан Лингард…

Мистер Треверс произнес какой-то неопределенный звук, похожий не то на стон, не то на хрюканье.

— Должна же я как-нибудь называть его, и я думала, что это имя будет наименее оскорбительно для вашего слуха. В конце концов, этот человек существует. Но на некотором протяжении земной поверхности его зовут также Королем Томом. Д'Алькасеру очень нравится это прозвище. Он находит, что по своей простоте и почтительности оно замечательно подходит этому человеку. И если вы предпочитаете…

— Я предпочитаю не слышать ничего, — перебил мистер Треверс. — Ни одного звука. Даже от вас, пока я не смогу опять действовать свободно. Слова вообще меня не трогают, и мне безразличны и ваши зловещие предупреждения, и ваши легкомысленные настроения, которым вы считаете приличным прс даваться в присутствии человека, жизнь которого, по вашим словам, висит на ниточке.

— Я этого ни минуты не забываю. И я не только знаю, что она висит на ниточке, но также знаю и крепость этой ниточки. Это вообще удивительная ниточка; ее спряла та самая судьба, которая сделала вас таким, каков вы есть.

Мистер Треверс почувствовал себя глубоко оскорбленным. Так к нему еще никто не обращался. В тоне слов слышалось сомнение в его ценности. И он, мистер Треверс, прожил с этой женщиной целых восемь лет! Он хмуро проворчал:

— Вы говорите, как язычница.

Это было порицание достаточно сильное, но миссис Треверс, по-видимому, не расслышала его, ибо она оживленно продолжала:

— Не могу же я думать об этом с утра до вечера и, запершись в этой комнате, оплакивать нашу злосчастную судьбу. Это было бы нездорово. Пойдемте на палубу.

— У вас вид настоящей дикарки в этом костюме, — продолжал с нескрываемым отвращением мистер Треверс.

У миссис Треверс было тяжело на душе, но все, что ни говорил ее муж, почему-то вызывало ее на легкомысленный тон.

— Если я не похожу на воронье пугало, я вполне удовлетворена, — небрежно бросила она и посмотрела в направлении его мрачного взгляда, устремленного на ее обнаженные ноги. Она остановилась. — Ах, вот в чем дело… Ну, что же, если хотите, я могу надеть чулки. Но имейте в виду, что я должна их очень беречь. У меня здесь только одна-единственная пара. Я вымыла их сегодня утром в умывальной комнате, которую они устроили на корме. Сейчас они сушатся на поручне. Пожалуйста, возьмите их и передайте мне, когда вы пройдете на палубу.

Мистер Треверс круто повернулся и вышел на палубу, не говоря ни слова. Лишь только миссис Треверс осталась одна, она прижала руки к вискам и почувствовала некоторое облегчение от этого искреннего жеста отчаяния. Мерные и ритмические шаги двух человек, гулявших по палубе, ясно доносились до нее. Люди эти, очевидно, ходили нога в ногу и спокойно, дружески разговаривали. Она ясно различала шаг человека, жизненная орбита которого была всего дальше от ее собственной. И все-таки эти орбиты пересеклись. Несколько дней тому назад она не знала о его существовании, а теперь она могла бы узнать его шаги в шуме целой толпы. Это было невероятно. И в полусвете ее душного убежища с губ ее слетела нерешительная, испуганная улыбка. Потом она вышла на палубу.

Большую часть палубы «Эммы» занимала искусно сооруженная четырехугольная решетка из легких шестов и тонкой фанеры; стены этой воздушной постройки были затянуты муслином. Рамы с натянутым коленкором, служившие вместо дверей, были прикрыты целой системой занавесок, предназначенных для того, чтобы охранить помещение от москитов, которые от заката до восхода целыми тучами носились у берегов лагуны. Весь пол под прозрачным потолком был устлан тонкими циновками. Все это было придумано Лингардом и Иоргенсоном для удобства миссис Треверс, которая должна была оставаться на «Эмме» вплоть до окончательного решения судьбы обоих путешественников, да, впрочем, и всех остальных обитателей шхуны. Скоро непрошеные и роковые гости Лингарда научились быстро вскакивать в это помещение и выскакивать из него. Мистер д'Алькасер выполнял этот подвиг не торопясь, почти небрежно, но не хуже других. Все признавали, что он ни разу не впустил с собой ни одного москита. Мистер Треверс впрыгивал поспешно и без грации, и всякий раз, по-видимому, раздражался. Миссис Треверс делала это по-своему, с большой, казалось бессознательной, ловкостью. В помещении был устроен стол и поставлены плетеные кресла, разысканные Иоргенсоном где-то в трюме. Недра «Эммы» заключали в себе всевозможные вещи. Они служили одновременно и товарным складом, и арсеналом, обслуживавшим политические предприятия. В них имелся порох, кипы коленкора, ситца, шелка, мешки риса и медные пушки. Там было все необходимое для того, чтобы убивать и подкупать людей, чтобы воздействовать на их жадность и страх, чтобы предпринимать походы и организовывать отряды, чтобы кормить друзей и поражать врагов. И богатство, и власть хранились в этом погибшем судне, не способном к плаванию, лишенном мачт, загроможденном неуклюжими постройками из досок и муслиновых ширм.

За муслиновыми ширмами жили европейцы. Днем они виднелись точно из-за полосы тумана, а вечером в блеске зажженных внутри ламп они казались темными фантомами, окруженными светящейся стеной. Об эту стену разбивались все атаки миллионных полчищ москитов, налетавших из прибрежных лесов.

Огороженные этими прозрачными стенами, непрошеные гости Лингарда двигались, сидели, жестикулировали, разговаривали; а ночью, когда гасились все лампы, кроме одной, их вытянувшиеся на походных кроватях тела, прикрытые белыми простынями, напоминали положенные на носилки трупы. Обед проходил в этом же помещении, которое все называли}и вовсе не в насмешку, — «клеткой». За обедом присутствовал обыкновенно и Лингард, смотревший на эту пытку, как на долг вежливости. Он и не представлял себе, как раздражало его присугст вне мистера Треверса, слишком последовательного, чтобы вносить в свое обращение какие бы то ни было оттенки. Мистер Треверс был непоколебимо убежден, что он является жертвой бандита, добивающегося от него выкупа на каких-то непонят ных условиях. Это убеждение, озлоблявшее его до последней степени, ни на минуту не покидало мистера Треверса; оно составляло предмет его постоянных размышлений и как бы при стало к самому его телу. Оно сквозило в его хмурых глазах, и его жестах, в его зловещем молчании.

Этот моральный удар отозвался даже на здоровье мистера Треверса. У него появились нервные боли, сонливость и при падки ярости, которые он сдерживал, но которые втайне очень пугали его. Цвет лица его стал желтым, а глаза налились кровью — результат трехдневного пребывания в ограде Белараба, где его окуривало дымом от костров. Его глаза вообще были очень чувствительны к внешним условиям. Красивые черные глаза д'Алькасера обнаружили больше выносливости, и его внешность мало отличалась от обычной. Д'Алькасер с благодарностью принял предложенный Иоргенсоном синий фланелевый пиджак, вполне подошедший ему, ибо оба они были почти одинакового роста и сложения, хотя, конечно, д'Алькасер, со своей спокойной живостью и всегда настороженным умом, не был похож на Иоргенсона, который, не будучи в полном смысле слова «macabre», все же походил на бездушный, хоть и неугомонный труп. Друг с другом они почти никогда не разговаривали; разговаривать с Иоргенсоном вообще была вещь невозможная, и даже Лингард никогда не пытался совершить такой подвиг. Он только предлагал Иоргенсону вопросы, вроде того, как чародей вопрошает вызванную тень, или давал ему краткие указания, какие можно бы давать чудесно сделанному автомату. Единственным собеседником Лингарда на «Эмме» был д'Алькасер. Д'Алькасер обращался с Лингардом, как всякий человек хорошего общества, привыкший вносить естественность даже в условности. Из чувства приличия, а может быть, и из природной деликатности, д'Алькасер не проявлял ни малейшего любопытства и все время сохранял ровный, спокойно-учтивый тон, часто смягчаемый легкими улыбками, которые нередко не имели прямого отношения к его словам, но придавали им участливый и ласковый оттенок. Касались же эти слова только нейтральных тем.