Другой Петербург - Константин Ротиков

В списке этого стихотворения Модест Ильич Чайковский пометил, что оно обращено к соученику Модеста по училищу правоведения Алексею Алексеевичу Валуеву. Апухтину было тридцать, Алеше двадцать один. Все понятно, но при чем тут дамы?

С Жоржем Карцевым и его женой у Апухтина были прекрасные отношения. Если уж кто причинял поэту страдания, то, конечно, не очаровательная Александра Валерьяновна, «яркая брюнетка с искристо-синими глазами и чуть заметными усиками над капризным ртом». Толстячка поэта она, наверное, любила щекотать, шутя, обнимать да гладить рано оплешивевшую голову и заливаться звонким ласковым смехом. Панаева была всеобщей любимицей. Чайковский тоже ей восхищался.

Светская жизнь всегда привлекала Апухтина. Остроумец, мастер экспромтов — в жизни он мало походил на того измученного меланхолика, каким кажется по стихам. Круг его знакомых был окрашен достаточно одноцветно. Веселые ужины в «Медведе» проходили по преимуществу в мужской компании, и друзья Апухтина — это молодые офицеры, правоведы, актеры. Профессиональных литераторов он не любил, предпочитал, чтобы стихи его расходились в списках, сделанных поклонниками. Сам любил декламировать, с большим настроением.

Но я тебе пишу затем, что я привыкВсе поверять тебе; что шепчет мой языкБез цели, нехотя, твои былые речи,Что я считаю жизнь от нашей первой встречи,Что милый образ твой мне каждый день милейЧто нет покоя мне без бурь минувших дней,Что муки ревности и ссор безумных мукиМне счастьем кажутся пред ужасом разлуки…

Характеристика его, данная Модестом Чайковским, довольно типична. «Его натура была слишком мечтательно-созерцательная, он был слишком безучастен к современности, слишком мало деятелен, чтобы негодовать, карать и язвительно осмеивать. Внешние обстоятельства и более всего его болезненное состояние поставили его в положение зрителя, а не актера в общественной жизни; она протекала мимо, почти его не затрагивая, и он глядел на нее с интересом, но бесстрастно, с легкой насмешливой улыбкой; в ней не чувствовалось ничего хлесткого, следовательно, ничего сатирического. Он был просто необычайно тонкий наблюдатель, умевший высказаться ярко, картинно и с непередаваемым юмором. Главная прелесть его „словечек“ и экспромтов заключалась в их неожиданности, в той быстроте, с которой он умел поворачивать вещи, освещая их смешные стороны, в интонации, в величаво-добродушной улыбке, с которой он произносил их, а главное, в той изящной прихотливой форме, в которую они облекались им».

Есть у Алексея Николаевича знаменитое стихотворение, положенное, как и многие его другие, на музыку. Популярный был романс «Пара гнедых». Тащатся мелкой рысцою две клячи, были и они когда-то рысаками, и хозяйка их, старая развалина, смолоду пользовалась успехом. «Таял в объятьях любовник счастливый, таял порой капитал у иных… Грек из Одессы и жид из Варшавы, юный корнет и седой генерал, — каждый искал в ней любви и забавы и на груди у нее засыпал».

Так, в общем, вариация на тему басни «Стрекоза и муравей». Но загадочен подзаголовок: «перевод из Донаурова». Вроде бы, фамилия довольно русская, с чего бы перевод? Дело в том, что Сергей Иванович Донауров, знакомство которого с Алексеем Николаевичем было само собой разумеющимся, сочинял, действительно, стихи исключительно по-французски. Такая уж натура. Дипломат, музыкант, сам писал романсы на стихи Апухтина, служил цензором в Главном управлении печати. Жил с неким Матвеем Севостьяновым, двадцатилетним парнем, о котором больше нечего сказать. Сергей Иванович любил с мужчинами делать и так и этак. Первым он познакомился с Лукьяном Линевским, фигурой просто демонической среди петербургских «теток» 1880-х годов.

Лукьян (или Люциан) Адамович Линевский, родившийся в 1865 году, пользовался необыкновенным успехом. Начал он практиковать, еще учась в частном пансионе; сестра его тоже была известной кокоткой под именем Нинон. Находясь смолоду на содержании у разных богатых мужчин, Лукьян не пренебрегал и слабым полом. Влюбил в себя жену издателя журнала «Нива» А. Ф. Маркса, подговорил ее развестись с мужем, и когда она получила разводную в 100 тысяч рублей, стал жить с ней, обобрав, как липку. Для собственных услад он снял роскошную квартиру, где — по словам не раз уж упоминавшегося осведомителя — «задавал рауты и балы, на которых бывает по 40 человек приглашенных и которые в конце концов превращаются в оргии и сатурналии, напоминающие райские вечера». Описание одного из таких балов не выдерживает пересказа, его надо читать в подлиннике. «Сам хозяин и некоторые из теток были в дамских платьях. Гостям был подан сначала чай с коньяком, закуска, после чего они танцевали почти до 4-х часов, когда сервирован был роскошный ужин. За ужином вина подавались в гигантских стеклянных членах и провозглашались тосты, соответствующие этому рауту, причем в числе других выделялся тост за отсутствующих высокопоставленных лиц, и в особенности за одно высокопоставленное лицо, считающееся высшим покровителем. После ужина началась страшная, возмутительная оргия. Мужчины-дамы разделись голыми и в таком виде стали продолжать танцы. В кабинете на роскошной турецкой мебели виднелись в полутьме пьяные группы теток, которые сидели друг у друга на коленях, целовались, щупали друг друга за члены и онанировали; тут же лежал отдельно один из гостей, совсем голый, напоминающий своим телосложением женщину (под комическим названием „Нана“), и перед ним несколько других мужчин, целующих и щупающих его. Оргия продолжалась до утра, после чего все разъехались попарно со своими мужчинами-дамами, некоторые домой, а некоторые в гостиницы и бани»… Вот так-то. Это 1889 год.

Интересно было бы для истории и адресок. Но адресные книги дают фамилию Линевского, никуда из Петербурга не девшегося, уже на значительно позднее время. В 1914 году жил он в Усачевском переулке (перемигивался, должно быть, с Николаем Алексеевичем Клюевым, посещая одну с ним баню). В 1916 году переехал в Измайловские роты (ныне Красноармейские улицы). Уж не память ли места повлекла ныне организаторов дискотеки «69» открыть ее в 1997 году на 2-й Красноармейской, д. 8? В дневные часы там просто можно выпить кофе и перекусить, а с 11 вечера до утра пляшут. Дискотека — надо отдать должное — весьма комфортабельная, вместительная (пользующаяся, кстати, повышенным спросом: по выходным всегда аншлаг), занимает два этажа в доме, построенном в 1980-е годы на участке между 2-й и 3-й Красноармейскими (с тыльной стороны здесь еще есть и бар с биллиардом). Это семиэтажное строение агрессивно-безликого вида, с бетонными ребрами меж унылых строчек оконных проемов воздвигнуто на месте доходного дома, в котором года полтора прожил Достоевский, о чем напоминает неплохо закомпонованная доска с портретом. Здесь писались «Записки из мертвого дома», в которых, на основании каторжных впечатлений, не обошел могучий писатель-реалист особенно интересующую нас тему: мелькает там какой-то затраханный шкет — вызывающий даже сочувствие певца униженных и оскорбленных, но совсем не в том смысле, чтоб любить, а чтобы плакать и каяться.

После нескольких десятилетий полного отсутствия каких-либо признаков существования (разумеется, на поверхности; где-то там внутри копошились, конечно, но под строжайшим секретом), вдруг все расцвело пышным цветом. С одной стороны, газетки, называемые, по старинке, «комсомольскими», как и любимая народом «АиФ», взяли за обыкновение в каждом номере печатать что-нибудь о педерастах и лесбиянках, в фамильярно-ироническом духе. С другой стороны, издания, ориентированные на ветеранов с пенсионерами (например, «Труд»), время от времени пугают ужасами нравственного падения и угрозой всеобщего вымирания от СПИДа, если всех педерастов немедленно не повесить. Наконец, на всех каналах телевидения, независимо от того, какой из банков их спонсирует, трудно стало найти хоть одного ведущего и обозревателя — по крайней мере, бисексуальной ориентации (о гетеро говорить уж не приходится). Этот стремительный ренессанс насчитывает всего лишь лет семь, а кажется, что пора бы уж наступить контрреформации.

В новейшей летописи «голубого» Петербурга (Ленинграда до 1991 года) надо отметить и Театр эстрады. Дискотеки в начале 1990-х годов, как ни странно, считались еще большой редкостью (хоть кто может вразумительно объяснить их отличие от «вечеров танцев» в клубах, известных нашим бабушкам-ударницам и дедушкам-воспитанникам школ ФЗУ). И вот на Желябова (тогдашнее название Большой Конюшенной) по субботам стала устраиваться не просто дискотека в фойе Театра эстрады, но с голубым оттенком. Это не значило, что общество было исключительно мужское. Скорее, наоборот. Постороннему человеку, забредшему в наши гей-бары, трудно понять специфику: женщины там, если не преобладают, то не уступают по численности. Возможно, некоторые из них лесбиянки (вообще отличающиеся активностью жизненной позиции) — но забредают из любопытства и просто праздные дуры.