Другой Петербург - Константин Ротиков

Да все потому, что он был здоровый, крепкий, сильный человек, радостно и полно живший, все знавший, многое предвидевший. В нем настолько сконцентрирована жизненная энергия, что мы, совершенно независимо от пола, до сих пор любим его, как живого. Плачем от счастья, что он есть, ревнуем его к тем, кого он любил, не верим, что кто-то любит его сильнее, чем мы.

Не назовем особенности многих героев нашей книги отклонением и ненормальностью, но это, действительно, нечто специфическое, присущее отдельному индивидууму. И Пушкину это совершенно не было нужно. На что указывает полная его индифферентность в отношении ко многим мужеложникам, бывшим среди его знакомых. Гомофобы — это, по преимуществу, тайные гомосексуалисты или несчастные люди, не желающие признать своей сущности.

Как-то княгиня Вера Федоровна Вяземская (жена Петра Андреевича), поджав губы, выразила удивление Наталье Николаевне, что муж ее держит у себя портрет Вигеля. Пушкин в это время был в Болдине и отписал жене, чтоб сказала княгине: «Напрасно она беспокоится… с этой стороны честное мое поведение выше всякого подозрения, но… из уважения к ее просьбе, я поставлю его портрет сзади всех других».

Дом на Мойке, 12, всем известный, принадлежал светлейшей княгине Софье Григорьевне Волконской. Будучи супругой министра императорского двора, княгиня имела квартиру в Зимнем дворце. Вообще-то она предпочитала жить во Франции или Швейцарии (где и умерла). Квартиры в доме на Мойке сдавались внаем. Старушка отличалась крайней скупостью; как-то она была задержана на одной почтовой станции за границей по подозрению, что особа в столь затрапезном платье не могла быть хозяйкой мешка с драгоценностями, зажатого у ней в руке. На приемах и ужинах княгиня старалась ухватить со стола в карман печенья и сухариков, а иногда, гуляючи пешком, подбирала на улице полено, чтоб было чем топить камин.

Нет надобности напоминать, что она входила в круг высшей аристократии России. Старческие ее чудачества — наследство, вероятно, отца ее, славного сподвижника Суворова, генерала Григория Семеновича Волконского, женатого на дочери фельдмаршала Н. И. Репнина. Как незабвенный наш полководец любил кукарекать петушком, так и ратники его были не без странностей.

Довольно покуролесил смолоду и брат Софьи Григорьевны, князь Сергей Григорьевич, основавший впоследствии Южное общество. Приятель Пестеля (вот ужасная личность и, наверное, не без гомосексуальных наклонностей). Старушка Волконская ездила к брату в Сибирь, что делает честь ее родственным чувствам. Другой ее брат, Никита, был женат на той самой Зинаиде Волконской, в которую был влюблен юноша Веневитинов.

Муж Софьи Григорьевны — один из выдающихся деятелей царствования Александра I. Князь Петр Михайлович Волконский, всего на год старше будущего императора, стал адъютантом великого князя в двадцать лет. В 1805 году князь, которому еще не исполнилось тридцати, совершил подвиг, художественно запечатленный дальним родственником его, графом Львом Николаевичем Толстым. Как и жена Петра Михайловича, Толстой приходился ему по матери чем-то вроде семиюродного: дедушки прадедушек Марии Николаевны Волконской, матери писателя, и отцов Софии Григорьевны и Петра Михайловича были родными братьями.

Князь Андрей, бегущий с флагом на французов в 1-м томе «Войны и мира» это князь Петр Михайлович, который, действительно, размахивая флагом Фанагорийского полка, заставил неприятеля отступить с захваченных позиций в Аустерлицком сражении. Тесть Петра Михайловича, князь Григорий Семенович, и есть старик Волконский. Слава Богу, в отличие от своего литературного двойника, князь Волконский не получил смертельной раны на Бородинском поле. В кампанию 1812 года он находился при особе Государя, а в следующем году возглавил Генеральный штаб, собственно им основанный. Верный друг Императора Александра Павловича, он входил в весьма ограниченный круг лиц, бывших непосредственными свидетелями того, что происходило осенью 1825 года в Таганроге. И если Александр Благословенный не умер, а, в покаяние за отцеубийство, превратился в странника Федора Кузьмича, об этом мог знать наверняка только князь Петр Михайлович, унесший эту тайну в могилу.

Осыпанный всеми мыслимыми почестями, кавалер всех российских орденов, светлейший князь, он, по восшествии на престол Николая I, получил своего рода пенсион — почетное и тихое место министра двора, на котором находился более четверти века.

Подробности эти вот к чему. Александра Осиповна Смирнова-Россет, черноокая красавица, приятельница всех наших знаменитых писателей, по настоятельному требованию Пушкина начала писать мемуары. Начинала она их неоднократно, так и не закончила, но много любопытного там запечатлено для потомства. Так, записала она о светлейшем князе Волконском, что у него «были вкусы против натуры, но кроме этого ничего не было предосудительного». Среди ближайших ее подруг была учившаяся вместе с ней в Екатерининском институте Стефания Радзивилл, вышедшая замуж за Витгенштейна — дама, баснословно богатая и похотливая. Одно время княгиня Стефания была увлечена своим управляющим, неким Крыжановским. Тот же был любовником светлейшего, который решил подарить красавцу дачу «Павлино», купленную у Виельгорских. Раздосадованная Витгенштейнша нарочно велела мужу перекупить дачу, чтоб только не досталась сопернику Волконскому…

Не лишне заметить, что Пушкин переехал в квартиру в этом доме на Мойке (15 окон «от ворот до ворот») — в сентябре 1836 года. Нам кажется, во всех этих околодуэльных рассуждениях мало учитывается реальный фон: переезды эти, возы, груженые мебелью, маляры, обойщики, тюки с книгами, запах краски, суета, бестолочь, — все, что неизбежно сопровождает любые переезды, — и как раз в те несколько недель, когда все произошло.

Вот уж, кажется, сколько понаписано, а ничего толком не известно. Даже где дуэль-то эта чертова происходила. Согласно Данзасу, единственному свидетелю, уезжали они с Пушкиным от Вольфа с Беранже в 4-м часу. Далеко ли могли заехать, учитывая ранние (27 января) сумерки, чтобы в темноте хоть видеть друг друга? Хорошо, если успели до окраины Строгановского сада (где метро «Черная речка»), но уж никак не до места, отмеченного обелиском. Монумент, кстати, установлен в 1937 году, и для него использовали — без задней мысли, но получилось символично — камень с могилы поэта Фридриха-Максимиллиана Клинкера, друга Гете, с ним основавшего кружок «Schturm und Drang» («Буря и натиск»), ставшего впоследствии директором петербургского Кадетского корпуса и похороненного на Смоленском кладбище…

Само событие не стоит, разумеется, цистерн чернил, употребленных на выяснение обстоятельств так называемыми «пушкинистами» (созвучие с онанистами здесь крайне уместно). Разумеется, мы здесь имеем в виду тех многочисленных доморощенных любителей, которые, перелистав Вересаева с Бартеневым, начинают упражняться, и все почему-то на единственную тему. Нет того, чтобы поразмышлять об «Евгении Онегине» или «Капитанской дочке». Непременно только о «Натали» (этакая фамильярность; кто бы их в прихожую к Пушкиным пустил)!

Ведь что характерно: насочиняют откровенный бред, напорют чушь несусветную, а потом с умным видом разъясняют, почему не было того, чего и быть никак не могло, кроме как в мозгах, разгоряченных пушкиноблудием. То у них царь волочился за Натальей Николаевной, то она форменным образом отдалась бойкому французу, то Дантес кольчугу нацепил, то жандармы сидели в кустах, то Бенкендорф их не туда послал… Бойкость в мыслях необыкновенная.

Ничего назидательного в общественном смысле в этой дуэли нет. Дело сугубо личное, и если б вынести за скобки, что Пушкин… нам и сейчас его до слез жалко — но если не Пушкин, а вообще, — что тут такого в этом деле для людей посторонних (каковыми мы являемся)?

История заняла примерно год. В начале 1836 года Геккерн отсутствовал в Петербурге, Дантес писал ему письма и, судя по ним, увлечение Натальей Николаевной началось в январе. Объяснение, по словам Дантеса, произошло в феврале. Наталья Николаевна была тогда, между нами говоря, на шестом месяце: дочь Наташа родилась 23 мая.

Мы не знаем, как там они шнуровались, красились. Придавали, по-видимому, беременности меньшее значение, чем сейчас; все время ведь приходилось либо рожать, либо выкидывать; контрацептивы начисто отсутствовали. Анна Осиповна Смирнова, только что помянутая, из любви к маскарадам, будучи беременной, сочинила себе костюм китайского мандарина: чтоб ее выносили в паланкине. В удовольствии блеснуть на маскараде не могла себе отказать. Ну, Наталья Николаевна как-то выкинула, натанцевавшись на масляницу в 1834 году. Но все же, кроме пушкинокошонствующих импотентов и синечулочниц, трудно представить такой вызов природе: накануне родов, сразу после них, в семье, на даче, окруженной четырьмя детьми, с грудной Татой — какие тут романы!