Отягощенные злом, ч. 1 - Александр Афанасьев

Вот и еще одно государство появилось на карте мира. Возможно, скоро там будет порядок. А вот эти молодые люди — стремятся порядок разрушить.

Для меня, как для человека, длительное время прожившего на Западе это зрелище не было пугающим. Например, в САСШ около Белого дома постоянно проходили какие-то пикеты, даже одиночные, люди устанавливали палатки и жили там, а один физик, протестуя против наращивания ядерных арсеналов, голодал двести восемьдесят два дня. Бывали демонстрации и в Берлине, правда, к правительственным зданиям они не подходили, ибо запрещено. Для немца эти слова не просто так. Бывали демонстрации и в России — но именно сейчас я даже испугался, смотря на искаженные гневом лица и молотящие по ветровому стеклу кулаки. Для этих людей я был никто, просто еще один человек, подъехавший к Александровским воротам. Ни ничего не знали ни про меня, ни про то что я сделал для России, в конце концов — но они ненавидели меня. То, что я приехал в Зимний — было поводом для ненависти...

Двери открылись, я включил фары и дал газ, осторожно, чтобы никого не задавить. У самых ворот — демонстранты отхлынули. Кого-то, кто не успел отцепиться от машины вовремя — метким ударом нагайкой снял казак.

О боковое стекло моего Майбаха кто-то разбил яйцо. Я опасался, что польется в салон, если опустить — и потому приоткрыл дверь, чтобы поговорить с гвардейцами на воротах. Тут же — еще одно яйцо полетело в створ закрывающихся ворот, шмякнулось о полированный бок германского лимузина...

— Князь Воронцов, Вице-адмирал Флота Его Императорского Величества, с визитом к Его Императорскому Величеству — отрекомендовался я — мне назначено на четырнадцать...

Лейб-гвардии казак взял переливающуюся всеми цветами радуги пластиковую карточку, в прозрачной глубине которой был оттиснен золотом двуглавый орел, отметил мое прибытия в своей книжке. Карточки были одноразовые, они рассылались спецсвязью или передавались фельдъегерями и давали право на одно посещение дворца. Мне не составило бы труда выправить себе и постоянный пропуск, но я этого не сделал. Я не так то часто здесь бываю...

Гвардейцы закрыли ворота. Еще одной яйцо — по минометной траектории перелетело через них и шлепнулось на гранитную брусчатку мостовой...

— Тяжелая у вас служба, казак... — посетовал я

— Так это что, Ваше Высокоблагородие... — ответил казак — свои же. Хоть и хулиганят, а свои. Вот там...

— Давно оттуда?

— Да уж, почитай год, Ваше Высокоблагородие...

— Обратно собираешься?

— А Бог даст — и поедем.

Вот в этом — и есть Россия. Бог даст — и поедем на войну.

— Можете ехать. До конца и направо.

— Я знаю. Благодарю, казак...

— За что, Ваше высокоблагородие?

— За всё.

На самом деле — за то, что ты есть, казак. Есть такие, которые бросают яйца с такой ненавистью, как будто это гранаты. Но есть и ты. И пока ты есть — не изменится ничего. Россия стояла, стоит, и будет стоять...

Очевидно, с поста сообщили — у стоянки меня ждал офицер лейб-гвардии. Он должен был проводить меня к высочайшей аудиенции.

— Ваше Высокоблагородие... — сказал он

Я проследил за его взглядом. Через весь борт — длинная, уродливая царапина. Это нельзя назвать случайностью — чтобы сделать такую на современной машине нужен острый нож.

— Мда... — только и сказал я — достойно, нечего сказать...

Достойно — меня встречает город, за спокойствие которого я проливал свою кровь, и главное — чужую.

— Все нормально — сказал я — все нормально...

— Извольте...

Николая я узнал не сразу.

Николай, в сущности, не был готов к тому, что свалилось на него после гибели отца. В нем все еще жил какой-то ребенок, проказливый, непоседливый ребенок, который давал ему возможность видеть и чувствовать мир совсем по-другому, нежели взрослые. Но Потешный двор стал вдруг настоящим — и теперь передо мной стоял человек, которого я плохо знал. Человек, отринувший все иллюзии, познавший зло и поставивший его на службу себе и своей стране, неоднократно преданный и разуверившийся в людях, наконец — осаждаемый в этом дворце подобно дикому медведю в берлоге. Он вовсе не собирался уступать никому — ни германцам, ни демонстрантам, ни обстоятельствам судьбы, никому. Если вы попросите меня назвать самого упрямого человека на Земле, я скажу вам — Его Императорское Величество, Николай Третий Романов. Ничуть не покривлю при этом душой.

— Итак? — спросил меня Император, стоя рядом с библиотечной полкой, на которой он что-то искал.

— Анте Младенович убит. Взять живым его не удалось — доложил я

— Немцы?

— Они. Эти ублюдки прикрывают свою ж... — едва ли не непечатно, и уж точно не так, как следовало бы в присутствии ЕИВ выразился я — там был Ирлмайер. Мы пожелали друг другу хорошего дня, в то время как в воздухе пилоты двух стран демонстрировали друг другу искусство высшего пилотажа.

Едкая и злая ирония не могла скрыть неприятную и некрасивую правду. Отношения со Священной Римской Империей, краеугольный камень мировой системы безопасности и залог мира на евроазиатском континенте — находились на самой низкой точке за последние пятьдесят лет. Никакие дипломатические рауты, никакие заверения друг друга в вечной дружбе не могли скрыть простую и неприятную правду — теперь, мы видели друг в друге врага. Ни одна страна не готова была к этой вражде — но мы все равно видели друг в друге врага.

— Это печально — сказал Николай

Я молча ждал решения. Что-то в последнее время я начал промахиваться — все активные мероприятия в Риме закончились полной катастрофой. Нельзя сказать, что конкретно по моей вине — но барона то я не спас. А надо было спасти. Ох, надо...

— У нас достаточно информации... — наконец сказал Николай — чтобы сделать главное. Вернуть украденные деньги. Немалые, надо сказать деньги. Что же касается всего остального — это чужая страна. Пусть немцы разбираются со всем с этим. В чем то это даже плюс для нас — потому что сконцентрировавшись на Италии, они дадут нам свободу рук на всех остальных спорных территория. Так что «Вива ла террор!»...

Я молчал. Да... изменились мы, сильно изменились... Все.

— Ты видел, что происходит у ворот? — спросил Николай

— Да.

— И что там по твоему происходит?

— Хулиганские выходки — ответил я — причина их в том, что эти молодые люди никогда не видели настоящего противостояния. Никогда не знали настоящей войны... страшной войны, такой как в Мексике. Не знают, что это такое. В их понимании противостояние с властью — достаточно романтичное дело, подрыв основ власти — показатель смелости.

— Слава Богу что время переезда,.. В России... никогда не было по-другому — сказал Николай — особенно в образованных кругах. Государство считалось этаким... Левиафаном, душителем свободы. Наша проблема в том, что сейчас к образованному классу можно причислить все население страны. Крестьян, которые держали портрет Государя в углу рядом с иконами — больше не осталось...

Николай помолчал, потом продолжил

— Знаешь про выборы? В Думу.

— Что-то слышал, Ваше Величество...

Николай в возбуждении встал со своего места

— Дума — намного более опасный политический инструмент, чем кажется, ее влияние многие недооценивают. То, что я могу принимать законы без согласования с Думой — не более чем фикция, традиция говорит совсем о другом. Совсем о другом! Дума является выразителем общественного мнения — и одновременно она сама формирует общественное мнение. Сколько я могу принять законов в обход ее, не подвергаясь обструкции, а? Один — два, не более. Каждый такой закон будет воспринят как удушение свободы — а ты не можешь не понимать, что законы выполняются только в том случае, если подавляющее большинство населения благожелательно воспринимает их. Опросы показывают, что с вероятностью девяносто процентов Консервативному блоку не сформировать в Думе даже простого большинства. Досрочный же роспуск думы приведет только лишь к консолидации рядов наших противником и притоку к ним новых людей!

Николай остановился, словно подняв лошадь на дыбы, и сказал

— И потому, я хочу, чтобы ты баллотировался в Думу! Мне нужны все люди, которых я могу собрать, и на которых могу положиться. Все до единого! Нужно максимально укрепить Консервативный блок!

Мда...

— Ваше Величество, покорнейше прошу освободить меня от этой ноши — сказал я

— Почему?

— Ваше Величество, Дума — совсем не то место, где я придусь ко двору! Совсем не то.

— Это почему это?

— Потому что решения, которые надо принимать в данный конкретный момент — требуется принимать без обсуждения, и без доказывания кому-либо чего либо. Кто доказывает — тот априори не прав, он доказывает, прежде всего, самому себе. Что было бы, если бы в Персии — я создал такую вот Думу, посадил в нее пятьдесят или тем пуще сто говорунов, и заставил бы их обсуждать решения, которые необходимо принимать быстро, и при этом не учитывая интересы каждого. В лучшем случае — получилась бы постыдная говорильня — при льющейся на улицах крови. В худшем случае депутаты, для придания веса своим словам и своим воззрениям — начали бы апеллировать к улице. И улица раскололась бы — в то время, как нужно было прямо противоположное — единство.