«Если», 2001 № 12 - Журнал «Если»
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А чем он тревожит? — спросил я.
— С тобой я могу быть откровенным, — сказал мой доктор. — Меня тревожит ситуация в группе. Я понимаю, этому есть объективные причины, усталость, потери в личном составе. Но мне кажется, что кто-то один из вас ведет направленную работу по разрушению замечательного духа единства и взаимовыручки, так свойственных нашему коллективу.
У Григория Сергеевича чудесный голос, не то чтобы низкий, но вельветовый, ему надо бы стать папой римским. Смешная мысль? Но я ее придумал всерьез. И постеснялся произнести вслух.
— Ты понимаешь, как мы дороги человечеству? И если кто-то подставит нам подножку, поставит под сомнение благородств наших начинаний… ах, если бы ты знал, как хрупка правда будущего!
В полутьме спальни его глаза излучали странный, добрый свет.
— У меня есть ощущение, что не выдержали нервы у Лешеньки. Чудесный молодой человек, твой брат и мой сын, — а вот может стать для нас смертельной угрозой. А что, если он побежит к моим врагам? Ты же представляешь, сколько у меня врагов?
— Нет, нет, он не побежит! — вырвалось у меня.
— Но ведь он обвиняет меня в корыстолюбии?
— Нет!
— Иван, ты лжешь! — Он редко называл нас грубой формой имени. Он не хотел нас обижать. Он считал, что имя, данное твоей кормящей матерью, должно сохраниться на всю жизнь. Хотя, как вы понимаете, ни у кого из нас не было кормящей матери.
— Он мой брат.
— Я ему дурного не сделаю, но я обязан знать правду! Я не могу быть неосведомленным, когда от моих решений зависит и ваша жизнь, и жизнь дорогих для нас людей! А ведь он не хочет сознаться и этим бросает тень на тебя и других невинных. Так что он сказал?
Я честно молчал, я не хотел Лешеньке зла. Но добрые чувства, которые так настойчиво вызывал во мне Григорий Сергеевич, отомкнули мне уста!
— Кстати, — заметил Григорий Сергеевич, понизив голос, — мне не хотелось тебе говорить об этом, но Лешенька позволяет себе нелестно отзываться о тебе. В обществе нашей Леночки он называл тебя грязным козликом. Разумеется… — Григорий Сергеевич достал носовой платок и грустно высморкался. Именно грустно. Мне стало его жалко. — Разумеется, мне не следовало об этом говорить, но мы должны жить с открытыми глазами. И еще неизвестно, что страшнее для личности: физическая смерть или предательство друга.
— А что! — вдруг услышал я свой голос. — Это на него похоже. Он и про вас говорил, что вы наживаетесь на нашей смерти, что вам процент платят.
Я спохватился, я замолчал, но плохое уже было сделано. Я ведь уподобился Лешеньке. Чем я теперь лучше него?
— И многие слышали? — спросил доктор.
— Почти все были, — признался я.
Григорий Сергеевич поднялся и подошел к окну. Его обычно прямая спина ссутулилась. Плечи опустились.
— Я подавлен, — сказал он, глядя в темноту окна. — Мне горько. Я думаю о тщетности моих дел.
— Не расстраивайтесь, — произнес я. — Это случайность. Он так не думает. Он в принципе неплохой.
— Вы все неплохие, — отрезал Григорий Сергеевич, — но никто, включая тебя, не пришел ко мне и не сказал честно и открыто: один из нас предал тебя, учитель, за тридцать сребреников.
— А кто ему даст тридцать сребреников? — спросил я.
— Желающие вонзить кинжал в мою спину всегда найдутся.
— Нет, он неподкупный.
— Неподкупных, мой друг, не бывает.
— Только не наказывайте его!
— Я не имею морального права наказывать кого бы то ни было. Даже если этот человек поставил под угрозу само существование нашего дела, я постараюсь пересилить себя… Ах, как сладка месть!
Он не притворялся! Моему богу, моему наставнику, хозяину моей жизни хотелось отомстить одному из бессильных созданий его разума!
— Нет! — Он резко обернулся ко мне. — Нет!
И ничего не успел сказать, потому что сначала донесся страшный, нечеловеческий, утробный крик — что за животное закричало там, за залом? И почти сразу загрохотали шаги, дверь распахнулась, и в комнату влетели Барбосы — мои соседи.
Как влетели, так и замерли посреди комнаты.
Не ожидали увидеть здесь доктора.
Доктор спросил:
— Что произошло?
Крик за дверью оборвался.
— Мы не хотели, — сказал Рыжий Барбос.
— Чего вы не хотели, черт побери?!
— Мы только заглянули в бокс, чтобы попрощаться…
— А Олежка нас увидел и стал рваться, — сказал Черный Барбос.
— Мы побежали, а он чуть не выскочил — а когда его стали
обратно класть, он закричал… но мы же не хотели!
— Понял, — коротко сказал доктор. Он вышел из комнаты.
Хоть я и был подавлен нашей беседой с доктором, у меня нашлись силы спросить этих балбесов, что ими двигало, когда они решили отправиться в «чистилище»? Ведь нельзя же!
Все термины условны, как человеческие клички. Порой и не догадаешься, откуда термин возник и давно ли живет на Земле.
«Чистилищем» называли бокс, в котором герой, идущий на подвиг, проводил последние сутки или ночь. Он подвергается там полной дезинфекции и обработке седативными и иными средствами, переводящими его мозг в область грез.
Что-то не сработало. Может быть, именно появление Барбосов — ну что их потащило в «чистилище» на ночь глядя? Ну попрощались мы уже с Олежкой, даже не стали повторять высоких слов. Олежке было сказано открытым текстом, что завтра в восемь утра его здоровая молодая печень будет изъята из тела и пересажена страдающему циррозом и неизлечимо больному маршалу Параскудейкину, командующему ракетными войсками особого назначения, знающему столько государственных тайн, что ему просто невозможно умереть. Родина этого не переживет. Впрочем, и возразить тут нечего. Кто не знает этого орлиного профиля! Кто не взлетал вместе с ним на первом реактивном самолете! Кто вывез из Ленинграда на Большую землю восемьдесят детей в горящем бомбардировщике? Все он — Александр Акимович! Санитарка тетя Оксана говорила мне, что у них в классе висел портрет Параскудейкина. Покрышкина, Чкалова, Леваневского и его. Потом Леваневского поменяли на Каманина. Потому что Леваневский вроде бы рванул в Штаты. Но это говорила санитарка, обыкновенная женщина, без допуска.
Скажу честно — если бы мне предложили занять место Олежки, я бы сделал это с восторгом. Я хочу пролететь подобно метеору и оставить свой след на Земле.
Олежка страшно закричал.
Барбосы кинулись обратно в спальный блок.
Григорий Сергеевич был глубоко оскорблен поведением Лешеньки, а также поведением всех нас, которые слышали речи Лешеньки, не оборвали его и не доложили о них медикам. Это предательство! И я тоже предатель.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});