Чемпионы Черноморского флота - Greko

очень опасное. Я видел десятки людей, пострадавших от камы[1]. Раны похожи на те, что производит шашка-гурда. При удачном стечении обстоятельств горец может разрубить череп сверху вниз так, что кинжал дойдет до зубов нижней челюсти, — выдал с циничной солдатской простотой поручик. — Или изрезать-накрошить человека, как свинью. Лезвие рассекает мышцы, оставляя длинные разрезы, и надсекает ребра.

— А удар? Не забывайте про колющий удар! — поддерживал его Руфин. — Горец норовит схватить человека за мундир, пояс или за руку и пробить ему в грудину. Или в бок. Грамотно поставленный удар позволяет проткнуть тело насквозь.

— Удар кинжалом, в отличие от реза, обычно смертелен, — со знанием дела подтвердил поручик. — Я был безусым юнкером, когда на моих глазах чеченец Очар-Ходжи двух наших генералов, Грекова и Лисаневича, заколол. Не зарезал! Не зарубил! Именно заколол! А одного рекрута на фуражировки рубили, рубили — пять ран! И каких! Темя в двух местах пробито до мозговой оболочки. Огромная рана шириною в ладонь и длиною в 12 поперечных пальцев от мышц спины до брюшины. И еще одна — три дюйма под мышкой. Сверх того, рана на спине. И что же? Выжил! Даже после лезгинских кинжалов, которые проникают еще глубже, выживали.

— Не согласен! — не выдержал Вася перекрестного допроса. Он отвлёкся от созерцания суровых скал Дарьяла и припечатал. — Насмотрелся я на атаки горцев. Баловство одно, а не грамотная ножевая работа.

— Это как же? — изумились оба его собеседника.

Окружающая обстановка утверждала обратное. Оказия на Военно-Грузинской дороге ежесекундно ожидала нападения.

— Столько усилий — а толку? Бежит черкес, глазами вращает. Визжит или гикает. Кинжалом или шашкой крутит. А потом раз — на штыках висит, как горшок на заборе.

— Горца черкесом делает не кинжал, а готовность пустить его в ход в любую секунду! А потому он — серьезный противник!

Кому-кому, а Дорохову в быстром натиске не откажешь. Сам проколол шулера в Москве, изволившего насмехаться. За что, собственно, и угодил на Кавказ. Об этом не стоило напоминать, но и забывать не след. Руфин смутился. Ждал намека. Но Вася вел к другому.

— И что? Вся его техника — это быстрое сближение. Удар — рез там или рубка — всем телом. В общем, основа — это бросок навстречу или сбоку, исподтишка. Дилетанты! Партизаны!

— Так! Вот партизанов не трогать! Папенька мой был прославленным партизаном! — встрепенулся Руфин. — И я мечтаю по его стопам пойти.

— Да я против партизан ничего не имею против, — спокойно возразил Вася. — Мне не нравится, когда столько усилий пропадает зря! Дай-ка мне нож, Вашбродь.

Он забрал свой горлорез из рук Дорохова, который никаким пока «Вашим Благородием» не был. По большому счету, он и унтером пока не стал. Ждал бумаги из Петербурга о производстве. Разжалованным требовалось куда больше времени на повышение в чине, чем простому рядовому. Но с учетом его боевого прошлого и отношения к нему старых генералов, все понимали, что его назначение — вопрос нескольких недель. Наверняка, курьер уже мчит с нужной бумагой из ставки государя под Бородино, загоняя лошадей и разбивая в кровь ямщицкие наглые морды.

Вася неторопливо показал несколько хватов. В том числе, тот, при котором большой палец руки упирался в крохотную гарду. Потом обратный, скрытный. Покрутил нож между пальцев.

— Можно так с кинжалом?

— Нет, — вынуждено признали Лосев и Дорохов.

— Для удара кинжалом с его полуметровым лезвием нужно большое пространство. А в лесу? Или в тесной сакле? Зачем горец норовит левой рукой ухватить противника перед ударом? Чтобы его зафиксировать! Что не всегда выходит, ибо человеку жить хочется.

— И что с того? С твоей-то ковырялкой много навоюешь?

— Конечно! Зачем, коли подкрался, шинковать на ленты врага? Ударь между ребер в сердце. Рассеки бедренную артерию. Аорту. Горло. Порази печень. Не нужно длинное лезвие и большая сила. Даже женщина способна справиться с крепким мужчиной, который от правильного удара просто истечет кровью.

— Фу! Мерзость какая! — в сердцах сплюнул Лосев из-за Васиных демонстраций острием ножа на своем теле главных точек уязвимости, а еще больше — от картины бабы с ножичком.

— Не скажи. В его мыслях есть здравое зерно, — задумчиво протянул Руфин. Вдруг он встрепенулся. — Зато кинжалом можно отмахаться!

— Отмахаться? Как коротким мечом? — насмешливо спросил Вася.

Руфин серьёзно кивнул. Тут Милов его и добил.

— Что ж ты за воин такой, если остался с одним лишь кинжалом? А сабля? Ружье? Пистолет? Нож — оружие единственного шанса! Кто-то утверждает, что последнего. Как по мне — так это глупость.

— Как есть разбойник! — восхищенно воскликнул Дорохов. — Решено! Если мне разрешат собрать летучий отряд, как я хочу, ты будешь первым кандидатом!

— Эй, эй! — возбудился не на шутку Лосев. — Унтер-офицер Девяткин следует в Куринский полк. А ты, мон шер, в казаки определен!

Коста. Долина реки Соча, август 1838 года.

Мы лежали в кустах на лесистых склонах горы, возвышающейся над крепостью Александрия. Ждали, когда убыхи в очередной раз начнут обстреливать русских из единорога.

Мы — это я, Цекери и Курчок-Али. Убыхский княжич решил нас сопровождать в броске на север. А куда бы он делся? Коченисса осталась в отряде, снова переодевшись в мужскую одежду. По-моему, она решила выйти замуж, но никак не могла решить, за кого.

Наблюдая за сладкой троицей, я в который раз убедился в простой истине: любовь все побеждает. Высказанная давно, она, тем не менее, никак не может закрепиться в сознании подавляющего большинства населения Земли. Настолько подавляющего, что поневоле опускаются руки, и уже нет надежды, что человек сохранится, как вид. Поскольку с невиданной страстью, несравнимой ни с какой другой, человечество во все века занимается уничтожением себя. Займись люди с такой же страстью любовью, все силы перераспредели с войн на любовь, наступил бы, наверное, рай на Земле. Ну, или хотя бы стояли у его дверей.

Я не узнавал ни Курчок-Али, ни Цекери. Их кружение вокруг Кочениссы, да даже просто нахождение рядом с ней, сразу лишало их всей мужественности. Превращались в детей. Волнующихся, запинающихся, не знающих, что сказать неприступной красавице, как ей угодить, как добиться хотя бы одного приветливого взгляда или скромной улыбки. Словно Антей, терявший силу, когда его отрывали от земли, Курчок-Али и Цекери робели, когда были рядом с Кочениссой.