Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - Сергей Юрьенен

Под лестницей здесь оказалась кровать с поржавелой сеткой. Он сел. Полка с книгами и оловянным блюдцем с подсвечником, в который вплавился огарок. Он затеплил его из зажигалки, обжигавшей пальцы.

Глаза скользнули по нечитабельным венгерским корешкам. Но были и французские. «La Révolte contre le Pere»[166] — прочел он на одном. Еще был Камю, несколько старых изданий в бумажной обложке… «LʼÊtre et le Néant» сочинение философа, который не бросился под танки, но все же — и неважно, по каким причинам — отвергнул Нобелевскую премию. Том был в переплете на заказ, на корешок которого наклеили остаток оригинальной обложки издательства «Галлимар», бледной и с двойными красными полосками. За ним вплотную была Библия по-немецки, а последним у стены стоял черный том Британской Энциклопедии. На букву «Н» — Hungary?.

Он вынул этот том. Огляделся, задул свечу и оставил зазеркалье.

Лестница смутно белела.

Ковровая дорожка стекала по ней вниз к открытым дверям гостиной, где в подсвечнике на шесть свечей осталось два огонька.

Голова петуха на блюде затянула свой глаз перепонкой.

К икре они не прикоснулись.

Лед в ведерке растаял.

Он вынул бутылку и подержал, давая каплям стечь.

Подошел к шторам, развел их вместе с занавесями, открыл двери и спустился на галерею.

Отсюда открылся весь город. Уже было светло над Пештом, над Парламентом, над мостами (слева мост Арпад, справа мост Маргит), над Будой внизу — над черепичными его крышами и бирюзовыми пиками собора. Птицы еще спали. Он дошел до конца галереи и увидел внизу под домом нечто вроде птичьего вольера. Куры не проснулись тоже, а петуха уже не было. Он сел в плетеное кресло, на зеленую плюшевую подушку, поставил бутылку на каменный пол и открыл том Британники.

Внутри был пистолет.

На месте главы о Венгрии ему был вырезан уютный тайник.

Он поднял кружево страниц, подцепил за ободок спускового крючка и вылущил из источника знаний увесистое содержание.

Honved, модель 48. Не доводилось слышать о такой системе. В дырчатой обойме сиял патрон. Один-единственный. Последний. Он ввел обойму обратно в рукоять, которую она заполнила с щелчком. Он передернул кожух и взвел курок, поставив капсюль под удар.

А на рассвете снова будет бой,Уж так назначено судьбой…

Левой рукой нашарил горлышко бутылки.

Такого шампанского он никогда еще не пил.

Во-первых, настоящее французское, а во-вторых, как это и ни странно, холодное еще. Мы жизнь с тобой прожили, а вино как изо льда. Ты не лгала, конечно же. Полет фантазии. Воспламененной. На то и Скорпион — Федор Михайлович, кстати, тоже был… Он сидел, свесив руку с пистолетом, и сквозь кованую решетку смотрел на Дунай. Большой палец сдвинул предохранитель. На решетке перил было в центре украшение — кованые грифоны с двух сторон подпирали герб с короной, увенчанной крестом. Крылатые такие львы — с непристойными языками.

Плохим садистом оказался я. Прости.

Он поднял набрякшую руку, завернул пистолет на себя и упер ствол в сердце. Сопротивляясь, мышца напряглась навстречу.

Он выстрелил.

Все, все вышеизложенное имело место в канун большой войны.

Какой?

Неважно.

С одним народом (в стране соседней с той, откуда начался имперский наш сюжет). В целом со всем человечеством. С Эросом самим — при помощи общеизвестного вируса. Что значит на фоне жертв этой войны отдельно взятый выстрел? Не более чем пук. Хлопок! Из пугача, который напугает нас не больше, чем Леонид Андреев графа Толстого — Льва. Так что на этом можно бы и кончить, раздав на будущее уцелевшим персонажам по дефицитному индийскому презервативу. Любовник, менее добросовестный, вероятно, так бы и поступил, но ты хотела, помнится, чтобы длилось это как можно дольше. Это — длится. Это еще не кончилось. Согласно французскому классику (в свое время, кстати, разлюбившему одну большую загранстрану своих иллюзий), это вообще не кончается никогда.

Поэтому займемся эпилогом.

Не изменился лишь один герой — ударник Волик. Десять лет спустя ему ровно столько же, как было тогда. Остался мальчиком. Вот преимущества существ, которые появляются с одной лишь линией на ладони — жизни.

С Хаустовым все предельно ясно. Будущее фаустовых с площади Дзержинского в эпоху ГПУ (Гласность, Перестройка, Ускорение) еще затмит их собственное прошлое. Вот только насчет брака с пятым пунктом поблажек пока еще не произошло. Невозможная любовь остается издержкой профессии нашего рыцаря с горячим сердцем и холодными руками.

Что же до Комиссарова, то после вышеописанных событий должности инструктора по молодой литературе его лишили. Заведует сейчас в Москве одним из районных Домов культуры, где иногда проходят собрания борцов с всемирным еврейским заговором — участников Всероссийского патриотического общества. Шибаев в руке уже не ракетно-ядерный щит столицы СССР. В рамках борьбы с коррупцией и прочими эксцессами эпохи застоя испытанного номенклатурщика перебросили на руководство книгоиздательским делом. В этой связи вторая и последующие книги Александра Андерса (last but not least[167]) вышли уже за пределами радиуса действия бывшего начальника поезда Дружба.

На Западе.

Где и оказался автор.

О Венгрии, старый пистолет которой, можно сказать, спас нашего героя, он там (точнее, здесь) совсем забыл — неблагодарный. Отшибло Венгрию, как в амнезии. Дело все в том, что экспорт себя на Запад задумал он давным-давно. А по железному, хоть и негласному закону стоящего у врат заветных ОВИРа Отдела виз и регистрации — для оформления поездки в капстрану необходимо было в те времена пройти предварительное испытание страной социалистической — хотя бы одной. Совершенно случайно — могла бы и Монголия — такой страною и оказалась Венгрия. Как неизбежный этап игры, правила которой не он придумал. Субъективно же он воспринял этот опыт как излишний. Всецело. Со всех точек зрения, включая возможную литературную эксплуатацию. Ну, разве что «Улисса» в Москву привез. Но и того он подарил приятелю перед следующей загранпоездкой, из которой уже не вернулся. И вспомнил он о Венгрии лишь десять лет спустя, уже, казалось бы, мутировавшись окончательно. На молекулярном уровне раз в семь лет, согласно специалистам, обновляется буквально весь организм. А через десять Запад вошел в его состав настолько, что героя не узнать.

Поэтому оставим ему лишь букву А.

Так где же он сейчас?

Он в Западной Европе.

В данную минуту А*** несется по автобану — вдоль стального барьера осевой.

По известной уже нам трансъевропейской магистрали Е-5. Со средней скоростью двести километров в час, а на отдельных участках развивая до двухсот двадцати, А*** неминуемо и неизбежно приближается… К чему? Если уж не к развязке своего проекта, то наверняка к Пассау — к границе нейтральной Австрии, на красно-белом флаге которой, как известно, одноглавый имперский орел, разорвав свои цепи, цепко сжимает в когтистых лапах Серп и Молот.

С большим комфортом сидя в насквозь прокуренной машине, каких теперь уже не делают, и скорости своей, естественно, не замечая, он мазохично разворачивает в памяти тот день, который наступил после того, как десять лет назад в прекрасном Будапеште на холме Рожадомб и с видом на Дунай национальный пистолет, системы миру не известной, дал осечку, не сумев взорвать капсюль своего единственного патрона.

Последнего в этой истории шанса аннигилировать незваного гостя, который, как говорилось раньше, хуже…

Кого?

Несется теперь этот некто, предаваясь мазохизму на все более высоких оборотах шестицилиндрового движка.

Впрочем — специалисты утверждают — мазохизма как такового нет. Просто форма садизма, но жалом обращенного на самого себя. Любимого. А что же есть садизм? О, сей образ бытия, опять-таки согласно знатокам, намного шире, чем представляется нам с вами — читателям в пределах норм. И в этом смысле А*** на Западе сумел стать правильным садистом.

Об этом ты еще, любовь моя, узнаешь.

В своей темнице на вершине Роз.

В своей светлице на Манхэтэнне, который, как мы удостоверились за годы на чужбине, бывает очень разным.

Там, словом, где достанет. Там, где ужалит и доставит, и причинит, надеюсь, все, что и злоумышляло сочинение на тему, представляющую взаимный интерес: двуглавое, как наш с тобой орел погибший, и обоюдное, как пытка, где жертвы от палача не отличить…

Если, конечно же, сумел.

И если да, Иби, то скромно скажем на языке изгнания:

«My pleasure, lady!»[168]

Под сводами Восточного вокзала ударник ударился оземь, о нечистый перронный асфальт, и забился в припадке запоздалой истерики на древнерусский лад: