Журнал Наш Современник №3 (2004) - Журнал Наш Современник

Священную волю сурового друга

Учи понимать меня в судном огне.

                                                 (1941)

Я не буду расшифровывать — кого это поэт называет “суровым другом” … Впереди его ждет “чаша мук”. Но он смутно догадывается, что такого рода “чудотворные строители” — неподсудны обычному человеческому суду:

Как покажу средь адской темени

Взлет исполинских коромысел

В руке, не знавшей наших чисел,

Ни нашего добра и зла?

Это сказано обо всех сделанных из одного сверхпрочного сплава российской истории — об Иоанне, Петре, Иосифе, при котором страна уже была под стать диктатору: не “грустная и тихо плачущая”, но яростная, гнев­ная, подымающаяся на дыбы. Какой высшей волей можно было объединить анархическую многоликую, многоплеменную русскую вольницу для борьбы с орднунгом тевтонским, с его колоннами, сокрушившими дряхлую Европу?

С холмов Москвы, с полей Саратова,

Где волны зыблются ржаные,

С таежных недр, где вековые

Рождают кедры хвойный гул,

Для горестного дела ратного

Закон спаял нас воедино

И сквозь сугробы, судры, льдины

Живою цепью протянул.

Даниил Андреев рисует поистине апокалипсическую картину всенародного сверхнапряжения, мобилизованного и исторгнутого из народного чрева не просто “законом” , но – и он понимал это – волей вождя, вдыхавшей энергию в ледовую “Дорогу жизни”, единственную ниточку, соединившую Город Петра и Ленина с Россией:

Дыханье фронта здесь воочию

Ловили мы в чертах природы:

Мы – инженеры, счетоводы,

Юристы, урки, лесники,

Колхозники, врачи, рабочие –

Мы злые псы народной псарни,

Курносые мальчишки, парни,

С двужильным нравом старики.

Только такой “сверхнарод”, как назвал его Даниил Андреев, мог победить жестокую орду “сверхчеловеков”. Поэт, в те времена служивший в похоронной команде, видел вымирающий, но не сдающийся Ленинград, несколько раз проходил туда и обратно через Ладогу – по ледовой “Дороге жизни”, — и он, конечно же, понимал, что мы устояли не просто благодаря закону или морозу:

Ночные ветры! Выси черные

Над снежным гробом Ленинграда!

Вы – испытанье; в вас – награда;

И зорче ордена храню

Ту ночь, когда шаги упорные

Я слил во тьме Ледовой трассы

С угрюмым шагом русской расы,

До глаз закованной в броню.

Образ императора и образ вождя, которые каждый по-своему заковывали “русскую расу” “в броню”, у поэта сливаются, совмещаются, расплываются и снова накладываются друг на друга; и тот и другой подымают Россию “на дыбы” – не позволяя народу расслабляться, жить по своей воле, разбой­ничать, проматывать наследие великих строителей России. Поэт всю свою жизнь слышал: “глагол и шаг народодержца сквозь этот хаос, гул и вой”.

Не просто “самодержца” – это грозное слово для Андреева не до конца выра­жает суть русской истории, и поэт усиливает его значение, – “народодержца”, чтобы потом найти еще один грозный синоним: “браздодержец”.

О том же Петре поэт пишет как о преемнике не Алексея Михайловича, а Иоанна Грозного, потому что Петр унаследовал его созидательный голод, который:

Всё возрастал, ярился, пух, —

И сам не зная, принял царь его

В свое бушующее сердце,

Скрестив в деяньях самодержца

Наитья двух – и волю двух.

Не так ли и Сталин у поэта, вбирая в себя волю Ленина, Александра Невского, Дмитрия Донского, Суворова, становился осенью 1941 года вдвое сильнее, о чем Андреев говорит теми же словами: “Как удвоенная воля в нем ярится, пучась, тужась”.

В такие исторические минуты все личные счеты исчезают, сгорают, испа­ряются в раскаленном чреве истории:

Страна горит; пора, о Боже,

Забыть, кто прав, кто виноват.

Знаменательно, что буквально в то же самое время знатная петербурженка, внучка великого русского композитора Римского-Корсакова Ирина Влади­мировна Головкина, в автобиографическом романе “Побежденные” — о жизни дворянской семьи в первые 20 лет советской власти, жизни, полной страха, унижений, гибели родных и близких, — выражает своими словами те же мысли и чувства о связи “имен и времен”, которыми жил в 1941 году Даниил Андреев:

“Большевизм… процесс этот самобытен и глубоко органичен. Он слишком значителен, чтобы насильно – вмешательством извне притушить его. Я вынуждена прийти к мысли, что и в нем должны быть черты все того же дорогого мне лика, конечно, страшно искаженные… Но святое тело России все-таки здесь, и я не могу допустить даже в мыслях, чтобы его растерзали на части, как Господнюю ризу. В случае войны я… с большевиками! Я не знаю, как у меня рука повернулась написать эти строчки, но я так прочла в своей душе! Сейчас нет другого правительства, которое могло бы охранить наши границы, а на большую страну неизбежно набрасываются хищники. Россия в муках рождает новые государственные формы и новых богатырей, для которых все классовое уже должно быть чуждо, как дворянское, так и пролетарское, одинаково. Я ошибалась в сроках великой битвы, я ошибалась в источнике новой силы. Никакой реставрации, никакой антанты! Россия спасет себя сама, изнутри”.

Вот совершенная, святая формула патриотизма русской женщины, дво­рянки, безмерно пострадавшей от большевиков, рядом с которой ненависть к сталинской России еврейской революционерки Анны Берзинь кажется омерзительной и ничтожной.

Леонид Бородин в своих недавних воспоминаниях “Без выбора” предположил, что этот монолог “о большевизме” был вписан в текст романа “побежденные” сотрудниками Лубянки. Но, во-первых, таким пламенным и высоким штилем вряд ли они владели. А во-вторых, он путает “руку Лубянки” с дланью русской истории. И в-третьих: как похожи трагические признания русской патриотки на выстраданные всей судьбой чеканные строфы Даниила Андреева о русских сверхцарях, сверхимператорах, сверхгенсеках, а говоря проще, о вождях, появляющихся в роковые минуты русской жизни:

Лучше он, чем смерть народа.

Лучше он;

Но темна его природа,

Лют закон.

.................................

Жестока его природа,

Лют закон,

но не он — так смерть народа.

Лучше — он!*

Даниил Андреев, умерший почти полвека тому назад, сегодня бросает нам, ослабевшим, опустившимся, готовым признать все нынешние обвинения в “имперском мышлении”, в “великодержавности”, в “тоталитаризме”, бросает в наши растерянные, бледные лица яростное проклятье за то, что мы свернули с вечного пути России и предали ее историческое призвание, продиктованное Высшей Волей. Поэт в своей жертвенной страсти бесстрашно пытается разглядеть, чью волю – адскую или небесную — выполняют русские вожди-цари, вожди-императоры, вожди-генсеки, для которых он находит особое слово – “уицраоры”, и молит создателя о том, чтобы это слово означало, в сущности, то, что когда-то называли “Бич Божий”.

Пусть демон великодержавия

Чудовищен, безмерен, грозен;

Пусть миллионы русских оземь

Швырнуть ему не жаль. Но Ты, —

Ты от разгрома и бесславья

Ужель не дашь благословенья

На горестное принесенье

Тех жертв – для русской правоты?

Пусть луч руки благословляющей

Над уицраором России

Давно потух; пусть оросили

Стремнины крови трон ему;

Но неужели ж – укрепляющий

Огонь твоей Верховной воли

В час битв за Русь не вспыхнет боле

Над ним – в пороховом дыму?

Написано не где-нибудь, а во Владимирской тюрьме при жизни Сталина. А в эти же военные годы Даниилу Андрееву и Римской-Корсаковой из далекой оккупированной Франции подает голос злейший враг советской власти Иван Алексеевич Бунин:

“Думал ли я, что сейчас, когда Сталин находится на пути в Тегеран, я буду с замиранием сердца переживать, чтобы с ним ничего не случилось”.

И что бы ни говорил поэт во время допроса в 1956 году об “отце народов” (“нечто убийственное”, как вспоминает его вдова), высшее знание и высшая истина об “уицраорах России”, и в их числе о Сталине, высказана не под­следственным Даниилом Андреевым, но автором таинственных книг “Роза мира”, “Русские боги”, “Изнанка мира”.

Бенедикт Сарнов в своих размышлениях об Осипе Мандельштаме с высоты своего исторического образования высокомерно упрекает поэта:

“Мандельштаму показалось, что Петербургский период истории продол­жается” . Но это “показалось” и Даниилу Андрееву, и Римской-Корсаковой, и Ярославу Смелякову (“Петр и Алексей”), и Алексею Толстому (“Петр Первый”), и Михаилу Пришвину (“Осударева дорога”)… Одному Сарнову, видите ли, “не показалось”…