Журнал Наш Современник №3 (2004) - Журнал Наш Современник

Обоих не понимала и преследовала вульгарная рапповская и соцреалисти­ческая критика, обоих породнила тюремная и лагерная участь, оба поэта жаждали участвовать в исполинском социальном эпосе — строительстве советской цивилизации, оба, каждый по-своему, в годы страданий нашли опору в “Слове о полку Игореве”… “Как слово о полку струна моя туга”, — гордо вещал Осип Эмильевич из Воронежа, а Николай Алексеевич, перево­див­ший в неволе поэму на современный стихотворный язык, писал из Кара­ганды в письме к Н. Степанову:

“Есть в классической латыни литые, звенящие как металл строки: но что они в сравнении с этими страстными, невероятно образными, благородными древнерусскими формулами, которые разом западают в душу и навсегда остаются в ней! Читаешь это слово и думаешь: — Какое счастье, боже мой, быть русским человеком!”

*   *   *

К Николаю Заболоцкому судьба была, пожалуй что, более несправедлива, нежели к Мандельштаму. Он не дразнил власть, как Осип Эмильевич, не сочинял убийственных стихотворных памфлетов. Наоборот, в 1936 году Заболоцкий написал “Горийскую симфонию” — живое и вполне искреннее стихотворение, в котором воспел Грузию, её народ и молодого юношу из Гори. И хотя различные критики-функционеры (А. Тарасенков, Е. Усиевич, О. Бескин, С. Розенталь, Д. Данин — в основном евреи) всячески пытались доказать, что его натурфилософские стихи 30-х годов враждебны социа­лизму, ничто не предвещало внезапного его ареста в марте 1938 года. Лишь спустя много лет выяснилось, что органы НКВД задумали создать “ленинград­ское дело”, в центре которого находился бы известный поэт Николай Тихонов, и ради этого были арестованы многие литераторы северной столицы. Из них следователи стали выбивать “показания”. Обвинительное заключение Заболоцкому было подписано  помощником Ленинградского управления НКВД, неким Хатеневером, соплеменником Бескина и Данина.

Поэта пытали бессонницей при круглосуточном ярком электрическом свете, бесконечными допросами, избивали дубинками, терзали мощными струями воды, но он не дал ни на Тихонова, ни на кого другого никаких показаний, а когда впал в полное душевное расстройство, то был помещен в институт судебной психиатрии, сначала в буйное, потом в тихое отделение… Такого, слава Богу, Осипу Мандельштаму испытать не довелось. В октябре 1938 года и Заболоцкий, и Мандельштам были отправлены в битком набитых теплушках на Восток.

Мороз. Вши. Голод. Жажда. Грязь. Вот как вспоминал сам поэт об этом пути:

“Два с лишним месяца тянулся наш скорбный поезд по Сибирской магистрали. Два маленьких заледеневших оконца под потолком лишь на короткое время дня робко освещали нашу теплушку. В остальное время горел огарок свечи в фонаре, а когда не давали свечи, весь вагон погружался в непроглядный мрак. Тесно прижавшись друг к другу, мы лежали в этой первобытной тьме, внимая стуку колес и предаваясь безутешным думам о своей участи. По утрам лишь краем глаза видели мы в окно беспредельные просторы сибирских полей, бесконечную, занесённую снегом тайгу, тени сёл и городов, осененные столбами вертикального дыма, фантастические отвесные скалы байкальского побережья… Нас везли все дальше и дальше, на Дальний Восток, на край света…” (“История моего заключения”).

Мандельштам умер в декабре 1938 года в пересыльном лагере под Владивостоком (его жена в “Воспоминаниях” благодарит судьбу за то, что из-за слабого здоровья он не доехал до Колымы). А эшелон Заболоцкого, который отправлялся в ту же самую пересылку, где поэты могли встретиться, был внезапно повернут на Север к Комсомольску-на-Амуре, в котором началась его трехлетняя лагерная жизнь.

Лесоповал на морозе, отчаянные попытки выполнить норму, чтобы не угаснуть от дистрофии, потом работа в каменном карьере — кайло, лопата, долбежка шпуров для взрывчатки, сторожевые собаки. Шло строительство довоенного БАМа… Словом, жизнь Ивана Денисовича, но во время которой поэт успевал увидеть многое:

“По ночам черное-черное небо, усеянное скопищем ярких звёзд, висит над белоснежным миром. Лютый мороз. Над поселком, где печи топятся круглые сутки, стоит многоствольная, почти неподвижная колоннада дымов. Почти неподвижен и колоссально высок каждый из этих белых столбов, и только где-то высоко-высоко вверху складывается он пластом, подпирая чёрное небо. Совсем-совсем низко упираясь хвостом в горизонт, блистает Большая Медведица. И сидит на столбе, над бараками, уставившись оком в сугробы, неподвижная полярная сова, стерегущая крыс, которые водятся тут, у жилья, в превеликом множестве…”.

Три года такой жизни. А потом облегчение — работа чертежником, но начинается война, ужесточение режима, и опять земляные работы. В 1943 году лагерь перебрасывают на Алтай, где поэт вычерпывает со дна озера (там он, по собственным словам, “оставил свое сердце”) содовый раствор. Затем его, уже вольнонаемного, но ещё ссыльного, перевозят в Казахстан, где лишь в 1945 году он получает полное освобождение.

Семь лет неволи. Но какой силой духа нужно было обладать ему, если в письме жене в ответ на отчаянные женские жалобы о семи годах жестокой разлуки (“жизнь так и прошла мимо”) он со смиренным достоинством отвечает:

“Ты пишешь — “жизнь прошла мимо”. Нет, это неверно. Для всего народа эти годы были очень тяжелыми. Посмотри, сколько вокруг людей, потерявших своих близких. Они не виноваты в этом. Мы с тобой тоже многое пережили. Но мимо ли нас прошла эта жизнь? Когда ты очнёшься, отдохнёшь, разбе­решься в своих мыслях и чувствах, — ты поймешь, что недаром прошли эти годы ; они не только выматывали твои силы, но и в то же время обогащали тебя, твою душу, — и она, хотя и израненная, будет потом крепче, спокойнее и мудрее, чем была прежде.

Время моего душевного отчаяния давно ушло, и я понял в жизни многое такое, о чем не думал прежде. Я стал спокойнее, нет во мне никакой злобы, и я люблю эту жизнь со всеми её радостями и великими страданиями, которые выпали на нашу долю”.

Да, до такой высоты мужественного смирения не подымались ни Солже­ни­цын, ни Шаламов, ни Домбровский, ни Волков…

И отношение к Сталину у Заболоцкого было своим, особым. Поскольку он не писал стихотворных фельетонов о нем, то не испытывал перед вождем никакой вины, и ему не было нужды впадать в истерическое покаяние. Сын поэта Никита Заболоцкий в книге “Жизнь Н. А. Заболоцкого” слишком самоуверенно решает за отца, что “никакого преклонения перед “вождем народов мира” поэт не испытывал”. Но не случайно же, что имя Сталина появляется в первой редакции стихотворения “Творцы дорог”, написанного уже после освобождения:

Кто днем и ночью слышал за собой

Речь Сталина и мощное дыханье

Огромных толп народных, — тот не мог

Забыть о вас, строители дорог.

И в этих строках я не слышу ни одного фальшивого звука. Жена Заболоц­кого Екатерина Васильевна после его смерти вспоминала: “Он говорил, что ему надо два года жизни, чтобы написать трилогию поэм “Смерть Сократа”, “Поклонение волхвов”, “Сталин”. Меня удивила тема третьей поэмы. Николай Алексеевич стал мне объяснять, что Сталин — сложная фигура на стыке двух эпох. Разделаться со старой этикой, моралью, культурой было ему нелегко, так как он сам из неё вырос. Он учился в духовной семинарии, и это в нем осталось”.

Разговор происходил после 1956 года. Однако понимание эпохи социа­лизма в творчестве поэта было ещё более сложным, и сводить эту сложность к стихам о Сталине было бы легкомысленным упрощением.

*   *   *

В 1931 году Осип Мандельштам написал знаменитое стихотворение о “веке-волкодаве”, в котором предъявлял счет эпохе. При всей вдохновенной экзальтированности текста в нем чётко прописано, какие жертвы готов принести поэт на алтарь истории. “За гремучую доблесть грядущих веков, за высокое племя людей”, “за жизнь без наживы” он готов отказаться “от чаши на пире отцов” (то есть от своего иудейского избранничества, от частицы племенного величия); он приносит эпохе и свою личную жертву — “честь и веселье” . Это — договор со временем (своеобразный мандельштамовский Новый завет), гарантирующий ему личное поэтическое бессмертие, и за него можно заплатить самую дорогую цену.

Заболоцкий же не ставил никаких условий, не помышлял о стоимости билета в грядущее, без осуждения и гордыни принимая “все, что Господь ни пошлёт”, не сводя никаких счетов с “веком-волкодавом”. Он нес крест самопожертвования с соборным чувством общей судьбы и со смиренным достоинством:

Нас ветер бил с Амура и Амгуни,

трубил нам лось, и волк нам выл вослед.

Но всё, что здесь до нас лежало втуне,