Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так что вопрос не в том, чтобы всё осовременить и показать зрителю старую оперу с современной картинкой. Этого недостаточно! Действие моего “Онегина” не происходит в сегодняшнее время, оно все равно происходит в старину. Но современная картинка должна работать на степень достоверности – вот что важно.
Видишь, я уже завладел вниманием, ты мне уже даже не задаешь вопросы. Вероятно, мой рассказ достоверен… Но дело-то в том, что ощущение достоверности меняется так же, как мода, так же, как театр, устаревает через каждые десять лет. Сегодня одно, завтра другое. И поэтому я должен всегда держать ухо востро. И все время ощущать эту меру достоверности, служить таким эхолотом. Это очень важно.
С. С. А скажи мне вот что. Ты ставишь много на Западе спектаклей, тебя приглашают и во Францию, и в Италию, и в Германию. Каждый ли раз ты учитываешь контекст страны, в которой работаешь?
Д. Ч. Стараюсь, потому что был у меня отрицательный опыт. Я делал в Берлине спектакль “Игрок” по роману Достоевского, по опере Прокофьева, который потом с тем же составом переехал в театр Ла Скала в Милане. А в Ла Скала в два раза больше зрительный зал, и итальянский зритель отличается от берлинского. Всё, казалось бы, было то же самое, даже артисты, много раз сыгравшие в Берлине, звучали острее, лучше. Критика была хорошая, мне даже какую-то премию[46] за это дали. Тем не менее не покидало ощущение некоей ваты, и я не понимал, что могу с этим сделать. Я не получал от спектакля такого драйва, который был в Берлине. Всегда стараюсь работать, как бы это выразиться, hand made и, когда спектакль просто механически переносится, начинаю очень мучиться. Мне кажется, что чего-то не происходит, что-то не складывается. Как я обычно говорю, материя в плазму не переплавляется. Спектакль не дышит.
А сейчас, боюсь, история может повториться. Я поставил оперный спектакль Don Giovanni…
С. С. Про это давай отдельно поговорим. Все мы знаем, что в 2010 году оперный фестиваль во французском Экс-ан-Провансе открылся мировой премьерой новой версии Don Giovanni, или, как мы привыкли называть, “Дон Жуана” Моцарта в твоей постановке и оформлении. Позднее спектакль вошел в репертуар Большого театра. Но я хотела вернуться чуть-чуть назад. Что тебя захватило в опере Моцарта, в ее сюжете? Что ты хотел рассказать?
Д. Ч. Сейчас, сейчас, сейчас. Ну, во-первых, “Дон Жуан” – один из десяти – пятнадцати столпов оперной сцены. И любой честолюбивый – не в смысле карьеры, а в смысле художественном – режиссер должен рано или поздно вступить с этим произведением в контакт. Да. Это чрезвычайно важно для внутреннего самоощущения. Во-вторых, я не видел ни одной постановки, которая бы от начала до конца была соразмерна этой музыке. Были постановки, где какие-то линии или отдельные эпизоды были удачны – от них прямо жар шел! Но остальное сценическое время тянулось невнятно. Во всех постановках, разумеется, это проявлялось по-разному.
Вот во всем этом я попытался разобраться и понял, что фигура Дон Жуана, главная фигура, практически у всех – и у действующих лиц, и у зрителей – вызывает симпатию. Мы его не осуждаем. Соблазненные им, мы идем за ним, мы ему верим, желаем ему удачи, даже если он делает ужасные вещи. Женщинам он подарил минуты счастья. Да, он их оставляет. Но он и не обещал быть с ними всю жизнь. Кроме того, невозможно сделать счастливой одну женщину, не сделав несчастной другую.
И тогда я задумался: а верно ли, что существует это возмездие в виде какой-то фантастической силы, в реальность которой может поверить только ребенок? А что, если это не фантастическая сила, а люди его наказывают? Чем он им неугоден? Быть может, соблазнившись, они испугались, что потеряли свое собственное лицо? И чтобы искоренить соблазн, должны выкинуть, выкорчевать его из своей жизни. И в финале именно люди карают Дон Жуана, люди, порядок которых он разворошил. У него свое представление о порядке, о том, как человек должен прожить свою жизнь. А у них свое, и они не сходятся…
Такой, наверно, была главная моя мысль, от которой все дальше стало развиваться. И вот представь: собрались члены одной семьи – я объединил героев в семью, – чтобы покарать Дон Жуана, пришельца, чужака. Но это не судилище, а розыгрыш: вместо Каменного гостя “наказывать” Дон Жуана приходит нанятый семьей актер. И розыгрыш сработал: Дон Жуан никуда не проваливается, а падает на пол то ли с сердечным приступом, то ли с ударом, покуда семья Командора во главе с воскресшим (или не умиравшим – он и до этого преспокойно разгуливал по дому) главой дома сурово усаживается за свой любимый стол, символ власти и непоколебимости порядка.
С. С. Класс! Браво! Но скажи, почему ты согласился перенести Дон Жуана в Москву? В Большой театр, на новую сцену?
Д. Ч. Мне тяжело об этом говорить. Понимаешь, я очень много сил потратил на французскую постановку. Спектакль в Экс-ан-Провансе я делал на специальных людей, которых мы подбирали в течение трех лет. Да, через три года он будет идти в театре “Реал” – Королевском театре в Мадриде, потом, в 2015 году, – в Торонто. Но мы никогда и нигде не повторим спектакль в том же формате. Никогда! Возможно, это будет хороший спектакль, но он будет не тот. Как знать, может, это моя проблема, что мои спектакли так сложно перенести! Потому что все остальные театры берут и переносят и в ус не дуют, а я вот дую в ус…
С. С. Ну, давай тогда поговорим о другом. Твоя постановка оперы “Евгений Онегин” Чайковского наделала шума во всем российском обществе, взорвала изнутри, разделив его на тех, кто за твою трактовку, и тех, кто против. В Большой театр просто ломились… Не делай вот такие глаза!
Д. Ч. Какой шум, какое российское общество?!
С. С. Всё наше музыкальное сообщество.
Д. Ч. Все сто шестьдесят миллионов русских людей в Торжке, в Сыктывкаре, в Нижнем Тагиле, в Туве шумели и негодовали?
С. С. Не передергивай мои слова, я имею в виду именно тот сегмент общества, который
