Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

— Успокойся, — зулыбался Косум, — я там никто. Кто мне там слово даст?.. Я боялся, как бы меня там же не арестовали. Нескольких председателей ревкомов прямо в зале заседания арестовали, и никто пикнуть не смел, даже после публично одобрили содеянное. Ты знал ревкома Ведено Халидова?

Старик молча кивнул головой.

— Так его тоже арестовали, хотя и председатель ревкома. — Вот и дела, — вздохнул Рамзан.

На улице резко подул ветер, просочился сквозь хилое окно, заколыхало красное пламя в керосиновой лампе. Сумрачные тени поползли по лицам Арачаевых.

— А откуда они узнали, что я веду занятия? — шепотом спросил Баки-Хаджи.

— Как откуда, а для чего Тутушевы и Абаевы?

— Что, стучат?

— Разумеется… Почему ты думаешь, они такие важные и уверенные ходят — за ними Советская власть, — махнув рукой, вскричал Косум.

— Да, отъелась при красных эта безродная голытьба, а это отрабатывать надо, — качая головой, печально сказал Баки-Хаджи.

Через несколько дней после этого разговора, по разнарядке Шалинского ревкома, из Дуц-Хоте в далекую казацкую станицу Дубовская выехало двадцать подвод, груженных отборным буковым и дубовым лесом.

На своих телегах ехали Рамзан и Цанка Арачаевы, а также Харон Тутушев и его сын милиционер Салман как сопровождающий от органов власти. Только у Салмана была служебная винтовка, остальные ехали без оружия, даже ножи попрятали глубоко под дровами.

Лишенные, как и все жители, права торговли, обмена и свободного перемещения, казаки остро нуждались в лесе. Встретили дцухотовцев с радостью и восторгом. Сутки пили самогонку, братались, целовались, перед отъездом отвезли казаки чеченцев в пустыню на бахчу, сказали, чтобы забирали арбузов и дынь сколько угодно, дали еще несколько бутылей самогону впридачу.

Остались в чистом поле чеченцы одни, напились, пошли в разнос: пели песни, танцевали, разбивали сапогами арбузы и дыни, ели только сердцевину.

Кто-то специально или случайно вспомнил, как Харон вывалял в грязи Баки-Хаджи. Этой искорки хватило, чтобы Арачаевы сцепились с Тутушевыми. Драка два на два была недолгой, жестокой и кровопролитной. Цанка действовал только одной рукой, травмированная еще побаливала. Здоровенный Рамзан с первого же удара свалил наповал старого Харона. Затем Цанка и он вырубили милиционера Салмана, долго пинали его ногами, уже лежащего.

После пьянка продолжилась с новым размахом. В это время пришедший в себя Салман взялся за винтовку. Это вовремя заметили, оружие отняли. Тогда Рамзан отвел милиционера в сторону и стал избивать снова. Наверное, забил бы насмерть, только односельчане оттащили его в сторону.

Пьянка продолжалась. Пришедшие в себя Тутушевы, побросав все, бежали в станицу, стали жаловаться казакам, просили помощи у местного ревкома. Казаки в душе радовались, что чеченцы передрались между собой, и радовались вдвойне, что побили милиционера.

А оставшиеся на бахче гуляли до утра. От изрядно выпитого спиртного и съеденных арбузов часто мочились, в пьяном сумасбродстве делали это прямо на бахчевые.

Поутру несколько подвод с хмельными горцами уехали пустыми, дома в оправдание они говорили, что арбузы и дыни были невкусными, никто бы их есть не стал, да к тому же от них один понос. А оставшиеся ходили по бахче и говорили:

— Вот на этот арбуз никто не мочился…

— На этот тоже…

— Вот этот тоже сухой.

— А на этот большой арбуз лично я мочился — а моя моча, как слеза младенца.

В тот год не выполнили жители Дцу-Хоте план по сдаче сельхозпродукции государству. Не хотели люди расставаться с кровным, тем более что задание было нереально завышено. Всю зиму вызывали председателя ревкома Хасанова в Шали, Грозный, ругали, требовали выполнения задания, грозили арестовать. Однако ничего не помогало, жители сдали, сколько могли, зерна, оставили себе только на перезимовку и весенний посев.

Из равнинных сел шли страшные вести. Говорили, что солдаты окружают села, делают облавы и обыски, забирают все запасы, оставляют только по полмешка кукурузы на голову. Насильно создаются колхозы, и вся скотина обобществляется, становится собственностью государства.

Народ был в смятении, люди не знали, что делать, кому верить.

По приказу Баки-Хаджи Арачаевы забили лучшую, откормленную скотину (гораздо больше, чем надо было для еды), мясо вялили, сушили, потом вместе с зерном закопали в нескольких местах в землю.

В ту зиму не достала большевистская лапа до горных районов Чечни, не хватало сил и времени. Уж больно много дел и забот было на равнине, видимо, не могли сразу пережевать все то, что конфисковали в богатых больших плоскостных селениях. Однако самое страшное было в другом: шли массовые аресты. Забирали всех, кто был связан с духовенством, и тех, кого называли кулаками, то есть более-менее зажиточных. Их имущество, скот кофисковывали.

Арачаевы боялись за судьбу Баки-Хаджи, просили его скрыться на время в Нуй-чо, однако он категорически отказался. Только благодаря усилиям Косума, как секретаря ревкома, удавалось отвести удар от старого муллы.

В середине зимы после очередного приезда Косума из Шали вызвал к себе Цанка.

— У Кесирт мужа расстреляли — сообщи Хазе, — с безразличием сказал он, потом, качая головой, добавил, — богатый, хороший был мужчина.

Шел Цанка на мельницу, земли под ногами не чувствовал, сильно переживал за Кесирт. Любил он ее, ревновал, и порой даже желал, чтобы она развелась и вновь с ним встречалась, но когда это произошло, понял, что не этого он хотел больше, а хотел, чтобы жила она в счастье и в достатке. Как свое горе, как горе родного человека ранило это известие сердце молодого Арачаева.

Цанка ожидал, что, услышав эту весть, Хаза зарыдает, закричит от горя. Однако старуха даже не заплакала, только тяжело опустилась на нары, печально опустила голову.

— Несчастная моя дочь! Видимо, на роду ей так написано, — тихо сказала она. — Что она будет делать, когда я помру?.. Одинокое, несчастное дитя, и зачем ее я на свет родила?! Почему не умерла я… Зачем мне эти мучения и страдания?! Что мне с ней делать, как я ее оставлю одну-одинешеньку!? — одна, две, три крупные слезы покатились по ее впалым, морщинистым щекам, упали на сложенные у груди костлявые, с потрескавшейся сухой кожей, с выделяющимися черными венами кисти рук.

Не мог ее Цанка успокаивать, сам был в таком же состоянии, хотел плакать и бежать к Кесирт на помощь. Доселе не веданные чувства нежности, искреннего сочувствия и даже братства с любимой проснулись в его душе.

— Цанка, дорогой, — взмолилась Хаза, — помоги мне поехать к ней, надо увидеть ее, поддержать.

Многие дцухотовцы откликнулись на горе Хазы и Кесирт. Все хотели ехать в Курчалой, выразить соболезнование, оказать хотя бы словесную поддержку несчастной. Правда, из этого ничего не получилось. Косум предупредил, что кругом посты, могут мужчин задержать, коней и телеги отобрать. Решили послать одну телегу. Косум выдал Цанке какую-то бумагу, сказал, что это справка на дорогу от ревкома.

Приехав в Курчалой, Цанка удивился богатству огромного, вымощенного гладким камнем двора мужа Кесирт. Жилой дом был огромный, двухэтажный, из красного кирпича, крыша металлическая, в серебристый цвет окрашена, под высоким навесом — все резным деревом отделано. За домом большой сад, выходящий прямо к реке Хулло.

На месте узнали, что ритуальные поминки уже неделю назад закончились, труп хозяина так и не выдали. Кесирт была бледная, строгая, печальная. При виде матери она горько заплакала, положила голову на ее плечо.

Было ясно, что родственники покойного мужа сторонились Кесирт, без особого восторга встретили дцухотовцев, стала она лишней, ненужной в этом богатом дворе.

— А что если она беременна? — подумал Цанка, глядя издалека на Кесирт. — Как быть с ребенком? Неужели его не признают?

Потом сплюнул в сторону, в душе стал ругать себя за дурные, не касающиеся его мысли.

Гостей издалека даже в дом не пригласили. Кесирт этого сделать не могла, чувствовала себя неловко, виновато.

Когда расставались, она подошла к Цанке, впилась отчаянным взглядом в его глаза, долго смотрела снизу вверх как голодная, бездомная собака. Много хотел сказать ей Арачаев, но смолчал, чувствовал напряженное внимание окружающих.

— Если сможешь, приедь за мной через неделю, — тихим жалобным голосом попросила Кесирт.

Он ничего не ответил, только мотнул головой, каменный комок подкатил к его горлу, от унылого вида и жалобного голоса любимой перехватило дыхание, невольно увлажнились глаза. Пытаясь это скрыть, Цанка быстро отошел в сторону, сел на телегу.

Ровно через неделю в лютый мороз, взяв у Косума справку на дорогу, Цанка прибыл в Курчалой. Во дворе Кесирт стояли подводы, ходили русские солдаты, какой-то пьяный чеченец кричал то на русском, то на родном языке, матерился, махал руками.