Земля воды - Грэм Свифт

Не повлияла эта четырехлетняя интермедия и на решимость Йоханнеса Шмидта, хотя нельзя сказать, чтобы она не испытывала его терпение. Ибо вскоре после ее завершения, возрадовавшись тому, что история закончила наконец свои дела, он опять выходит в море. Он снова ловит личинок угря – на сей раз в Западной Атлантике. И уже в начале двадцатых он – вот такой был неустанный труженик – в состоянии обнародовать свои открытия; он утверждает, что, ежели принять за территорию икрометания угря ту область, где было выловлено наибольшее количество самых маленьких лярв, тогда эта столь долго почитавшаяся фантастической область, это белое пятно расположено между 20° и 30° северной широты и 50° и 65° западной долготы – то бишь в таинственном пространстве, полном плавучей морской травы, известном под названием Саргассова моря.

Вот и выходит, что в те годы, когда мой отец стал смотрителем при шлюзе Аткинсон и принялся, в подражание предкам, старым Крикам, ловить вершами угрей на речке Лим и на соседних с ней дренах, человеческий ум, после двух с лишком тысяч лет научных дебатов, только-только добрался до фактов, которые могли бы разъяснить отцу, откуда эти самые угри берутся. Не то чтобы он – тогда или в другое какое время – действительно узнал, как обстоят дела с угрем. Ибо откуда, спрашивается, ему, в его английских Фенах, знать о таком-то и таком-то датском биологе? И все же я уверен, что, доведись ему об этом услышать, скажи ему кто-нибудь, что угри, которых он вынимает из вершей, добирались до места назначения три, а то и четыре тысячи миль из странного морского царства на другой стороне океана, глаза бы у него расширились, а губы сложились бы в явственную литеру «О».

Но на этом истории об угре не конец. Любопытство рождает контрлюбопытство, знание плодит скептицизм. Даже при условии, заявляют скептики, что угорь в стадии лярвы действительно проходит расстояние в три, четыре, а то и пять тысяч миль до родимых отческих мест; даже при условии, что угревая молодь через все плотины, водопады и шлюзы взбирается вверх по течению рек и, даже пресмыкаясь кое-где по земле, добирается до исконных прудов и ручьев, неужто мы обязаны верить, что взрослый угорь после нескольких лет жизни в пресной воде или на слабосоленых мелководьях вдруг ни с того ни с сего обретает разом волю и силы отправиться в обратный путь с единственной целью выметать перед смертью икру? Какие доказательства может представить Шмидт в пользу наличия в средней части Атлантики целых косяков плывущих на запад угрей? (К сожалению, Шмидт, судя по всему, решительно не в состоянии ничего подобного представить.)

Представим себе: Шмидт ошибся в своем заключении, что угорь европейский есть чисто европейский вид, отличный от американской родни. Представим себе, что различия между так называемым европейским угрем и так называемым угрем американским носят не генетический, а чисто физиологический характер и обусловлены фактором среды обитания. Разве не логично будет предположить, что угорь европейский, уйдя за тысячи миль от родных нерестилищ, и в самом деле погибает затем в континентальных водах, не оставив по себе потомства, а популяция поддерживается стараниями американского угря (так называемого), которому и не снились такие убийственные расстояния? И что определяющую роль в том, кто из новорожденных угрей получит постоянную прописку в Новом Свете, а кто в Старом, играет, собственно, конкретное место икрометания в пределах нерестилища и, соответственно, превалирующие в данном районе течения?

Зачем, однако, матушке-природе позволять себе такую роскошь? Неужто Европа и впрямь всего лишь кладбище трагически осиротелых и бездетных угрей? И в самом ли деле природные условия Америки и Европы настолько различны между собой, что могут создать существенный физиологический контраст, способный, в свою очередь, привести к ошибке в разграничении видов? Можно ли отрицать – ведь в пользу данного факта свидетельствуют наблюдения тысячелетней давности, – что взрослые угри, переодевшись в серебристый костюм, и в самом деле осенью спускаются в море? А если выдвинуть, в качестве компромисса, предположение, что эти взрослые угри – которым никак не добраться до отмеченных Шмидтом критических показателей долготы и широты, – разве не могут они выметать икру и умереть где-то еще, скажем в восточной или в центральной Атлантике; и разве не может их икра быть, при соответствующих сезонных и климатических условиях, отнесена течением, так же как водоросли относятся течением, в то же самое закрученное водоворотом Саргассово море; так, чтобы морские эти ясли являли собой если уж и не место нереста, то по крайней мере инкубатор?

Любопытство удовлетворить невозможно. Даже теперь, когда мы столько всего знаем, оно не распутало загадку рождения и половой жизни угря. Может быть, есть такие вещи, среди прочих, коим вообще не судьба быть постигнутыми вплоть до конца света. Или, может быть, – но это уже чистой воды спекуляция, здесь мое собственное любопытство лихо ведет меня за нос – мир устроен таким образом, что, когда мы постигнем всякую в нем вещь, когда любопытство наше иссякнет (следовательно, многая лета любопытству), вот тогда-то и настанет конец света?

Но даже если мы узнаем как, и что, и где, и когда, мы никогда не будем знать – почему? Почемупочему?

Вопрос, который угря ничуть не беспокоит. Равно как и расстояние между Европой и 50° западной долготы. Равно как и появление на сцене человека, единственного на земле существа, коего неослабно занимает этот самый вопрос Почему, наделенного к тому же способностью увидеть в царстве угря, в воде, не только способ передвижения, не только источник энергии и пищи (включая угрей), но и отражение, зеркало для собственной любознательной и склонной к размышлению природы.

Ибо вне зависимости от того, добирается ли одетый в серебро Anguilla anguilla до безбрежного Саргассова моря, совершает ли он свои брачные ритуалы по достижении или задолго до достижения оного, равно справедливо утверждение, что, точно так же, как угревую молодь влекут не только морские течения, но и инстинктивные механизмы, куда более таинственные, быть может, и непроницаемые для нашего разумения, нежели устройство атома, влекут в какую-то конкретную водную обитель в тысячах миль от места рождения, так и взрослый угорь, влекомый силою, которая перевешивает и дальние дали, и сокрушительную мощь океана, вынужден опять пускаться в море и, прежде чем он умрет и уступит мир своей икре, вернуться, откуда пришел.

Как же долго угри всем этим занимаются? Они начали заниматься этим, повторяя всякий раз одну и ту же древнюю эпическую сказку, задолго до того, как Аристотель, ничтоже сумняшеся, отправил их в грязь. И занимались этим, когда Плиний огласил свою теорию трения о камни. А Линней – живородящую теорию. Они занимались этим, когда народ побежал брать Бастилию, а Наполеон на пару с Гитлером вынашивали планы вторжения в Англию. И они продолжали всем этим заниматься, нарезать свои гигантские, на атавизме замешенные круги, когда в июльский день 1940 года Фредди Парр вынул из верши одного из их числа (каковой экземпляр впоследствии спасся и, возможно, жил себе и жил, покуда не пришла пора внять зову далекого Саргассова моря) и засунул его в темно-синие школьные трусики Мэри Меткаф.

27

ОБ ЕСТЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ

Ну и что это такое – урок биологии?

Нет, я предпочитаю, подчеркивая контраст, называть сие естественной историей.

Которая никуда не течет. Которая хранит верность самой себе. Которая вечно возвращается туда, откуда пришла.

Дети, есть на свете нечто такое, чего революционеры и провозвестники новых миров, и даже скромные поборники прогресса (вспомните об Аткинсонах и о несчастной живой душе по имени Сейра), просто терпеть не могут. Естественной истории, человеческого естества. Эти волшебные, таинственные материи, эти во веки веков неразрешимые тайны тайн. Ибо стоит только предположить – но строго между нами, – что естественное всегда возьмет над искусственным верх. Всего лишь предположить – только это не для сторонних ушей, – что непостижимая эта материя, из которой мы с вами сотканы, материя, к которой мы всегда в конце концов возвращаемся, – наша любовь к жизни, дети мои, наша любовь к жизни – куда более анархична и обладает много большим подрывным потенциалом, чем любая Клятва в Зале Для Игры в Мяч. Поэтому от революционера всегда чуть-чуть попахивает тягой к смерти. Потому-то за первым поворотом нас всегда поджидает Террор.

Что всякий строитель нового мира, что всякий революционер хотел бы монополизировать: Реальность. Реальность, приведенную к прямой перспективе. Реальность безо всякой там чуши. Реальность, выкроенную под размер. Реальность минус несколько голов.

Ну что, вернемся к программе? Вернемся к 1790-м и к месье ни-шагу-в-сторону Робеспьеру?