Земля воды - Грэм Свифт

И он выныривает, в пятнадцати ярдах от мостика, чтоб откусить ртом воздух, и еще раз, и увидеть Питера Бейна, тоже задохнувшегося, ярдах в трех позади, и Терри Коу, еще ярдом дальше. Но только нет Мэри поблизости на берегу, чтобы она провозгласила: Том Крик был первым, Том Крик победитель. И – что там творится у моста? Там Фредди Парр берет урок плавания. Фредди Парр и в самом деле, дабы не усугублять унижения своего, прыгнул в воду, и вот теперь он барахтается, лупит по воде руками, поднимает тучи брызг, вопит, крутится на месте, исчезает под водой, выныривает снова, захлебывается, опять исчезает. Мэри застыла на берегу. А мой брат, который так и не стал нырять, стоит на мосту и смотрит вниз, на Фредди, будто зачарованный, и еще – с видом человека, решившего не двигаться столько-то и столько-то секунд; потом он – прочие ныряльщики подплывают тем временем все ближе к месту происшествия – встает на колени, ложится, перегибается через край настила, цепляется одной рукой, а другую, без особой спешки, протягивает Фредди. Тот цепляется, и вот – в унижении, перед которым прежнее пустяк – вытянут уже на мостик могучей и спасительной рукой.

Короткий, безжалостный допрос, как только Питер Бейн, Терри Коу и я, как только все мы выбираемся на берег.

«Жить будет».

«Что случилось?»

«Сам виноват».

«Это не Дик его толкнул?»

«Да нет, он сам – вроде как нырнул».

«Придурок ненормальный».

«А нечего было. Никто его не заставлял».

И только Дик ничего не говорит. Он стоит на мостике с отсутствующим видом, и плавки у него оттянуты еще сильней, чем прежде.

Фредди валится как мешок на берег, ребра ходят ходуном.

«Ну, видела? Видела, кто победил?» Нетерпеливо, назойливо. (Поскольку, даже рискуя показаться занудой, ваш учитель истории не может допустить, чтобы его рекорд канул в Лету.)

«Видела…» – говорит Мэри и направляется, этак бочком, туда, где лежит ее одежда.

Она еще не успела договорить, но раздается хриплый выкрик и громкий всплеск, и головы поворачиваются к реке.

Дик нырнул. Дик дал понять, что состязание еще не кончено.

Рябь. Пузырьки. Смутный отблеск трупного цвета фигуры сквозь толщу грязно-бурой воды. Потом – ничего. Долго-долго – ничего. Пятнадцать, тридцать секунд – ничего. И опять – ничего. Потом, когда ничто уже должно было дойти до последнего мыслимого предела, снова ничего. И после последнего, растянутого удивленно предела возможного, покуда Фредди, вставшего на четвереньки, выворачивает на травку струей пахнущей виски рвоты, все еще ничего. Так, что все (кроме Фредди) встают на ноги, и Мэри (забыв, что нужно хотя бы соски прикрыть полностью) поднимает руку козырьком к глазам. Ибо, если вести отсчет дистанции сообразно с ходом времени, смотреть теперь приходится в переливчатую солнечную даль.

Дымчато-голубое небо. Раскаленные берега. Плоские, плоские Фены. Скрежещущий шорох камыша. Грязь между пальцами ног. Плакучие ивы. Мэри…

И когда уже начинает казаться, что поразительное это ничто претворилось в магическую, в невероятную Во Веки Вечные возможность, голова – то бишь далекий темный поплавок – пробивает поверхность воды ярдах в семидесяти – или, нет, не может быть, в восьмидесяти или даже в ста? – от места, где мы стоим. Отряхивается по-собачьи; не выказывает даже и намека на спешку, как если бы вынырнуть именно здесь ее побудила чистая прихоть, а не насущная необходимость; движется к берегу; вытягивает за собой (длинное, бесконечное, несоразмерное ни с чем) голое, без признаков чешуи тело брата; и, без паузы, без передышки, направляется к нам, водруженная на свои привычные шесть футов тощей, картофельного цвета плоти, а мы глядим (и даже Фредди, проблевавшись, воскрес из мертвых и тоже глядит) в священном ужасе.

Каких еще чудес нам ждать вдобавок к водной этой феерии и к дубинообразному телу в плавках? Захочет Дик получить награду? А Мэри, она согласится? Куда они пойдут, чтобы Мэри могла там снять свои трусики без нас, без жалких неудачников, а Дик (хоть он и не обязан) мог выпустить на волю свой?..

Но чем ближе к нам подходит Дик, тем более заметным делается – то есть заметным делается как раз отсутствие чего-то главного. Эта чудовищная вздутость, взнузданная эта дубина – он больше не несет ее перед собой. Она исчезла – или утонула? – она съежилась в неприметный мешочек, для которого достанет места в любых мужских плавках и на котором, после выхода из воды, собираются капли, чтобы капать, капать, капать.

В чем искать причину этого исчезновения? Может быть, Дик просто испугался? И вот теперь, когда момент почти настал, он тоже стал жертвой противоестественного нашего недуга? А может, прохладные воды Лоуда вкупе с титаническим напряжением сил на время отвели его энергию в иное русло и через миг умершие восстанут? А может быть, Дик и нырял-то главным образом для того, чтобы призвать к порядку сей взбунтовавшийся живой жезл? Или – еще того пуще, еще одна загадка этого долгого и таинственного погружения – не может ли так случиться, что Дик достиг таким образом некоего удовлетворения, некоего экстаза, какого даже Мэри не в состоянии дать, и что он уже?.. Так, что даже и сейчас перекрученные пряди свернувшегося, как молоко, Дикова семени плывут себе в сторону Лима, а там наверняка выйдут в Узу и через Узу – в море. Или, по крайней мере, могли бы проделать весь этот путь, если их не слопает по дороге голодная какая-нибудь рыба.

Мэри делает шаг назад, шаг вперед, не отрывая напуганных, удивленных глаз от плавок Дика, готовая принадлежать, как пленница, как рабыня, ступающему тяжко победителю. Но Диков взгляд водянист (из-под поблескивающих влагой ресниц), вернее, взгляда сразу два – один для Мэри (неуверенный, может, даже с ноткою печали), другой для нас, прочих (безразличный, может, даже с ноткою укора), – и Дик не требует награды. Он запинается на миг, проходя мимо Мэри. Идет дальше. Подбирает бутылку виски, в которой все еще бултыхается пальца на три разогретой солнцем жидкости. Зашвыривает ее в Лоуд. Окидывает нас всех пустым, без тени смысла взглядом. Тяжело взбирается (обогнув наделанную Фредди лужу) на дамбу, на прежнее свое место. Садится; подбирает колени; обхватывает их руками, смотрит поверх. Замкнутый и угрюмый.

«Эй, как ты это сделал?»

«Мой виски. Мой виски…»

«Как ты держал дыхание?»

«Как ты?..»

«Но ведь ты же не, а? Ты же не стал себе в…?»

Ответа нет. Быстро дрожат ресницы.

«Эй, Мэри, а как насчет?»

Ответа нет. Туго натянутое молчание.

«Мэри, ты сказала…»

Мэри направляется туда, где сбросила, как лишний такелаж, свою одежду.

«Ты что, выходишь из игры? Так, что ли?»

Питер Бейн заступает ей дорогу, ловко подхватывает большую половину ее разбросанных по земле вещей; отскакивает в сторону; останавливается; взявши юбку за поясок, укрывает ею собственные бедра; вихляется: как в хула-хуле; отдергивает – неловким этаким тореадором – юбку в сторону, чуть только Мэри кинулась за ней; уворачивается; перебрасывает часть добычи Терри Коу, который, как всегда, начеку, ловит ее и переходит к следующей – на два движения – фигуре танца, приложив микроскопический бюстгальтер Мэри к собственной груди.

Игра в собачки, в а-ну-ка-отними, вверх-вниз по берегу, вещи переходят из рук в руки, а Мэри вертится, крутится, ловит рукой воздух и все пытается другой рукой прикрыться; но в этой игре ни Дик, который сидит, хлопая ресницами, и смотрит, ни брат его Том (в силу причин, называемых обыкновенно «братскими чувствами», но и в силу собственных своих резонов тоже) не принимают участия.

Не присоединяется к ней и Фредди. И тоже в силу собственных причин. Потому что Фредди следит вполглаза за игрой в собачки, другая же, большая половина его внимания сосредоточена на Дике. Потому что, пока игра в собачки только-только началась и все глаза ею заняты, Фредди скользит вдоль берега к деревянному мостику и через мостик, туда, где, Фредди это знает наверняка, стоят верши. У него своя игра на уме. Потому что, когда перебрасываться, и пытаться поймать, и метаться взад-вперед становится уже неинтересно и Питер Бейн с Терри Коу решают разбросать вещички Мэри вдоль по бережку, так, чтобы та могла, ежели не слишком гордая, заполучить их обратно, со стороны моста показывается вдруг Фредди, и бежит он так быстро, что нет даже времени рассмотреть, что там у него в руках, и, как только Мэри, ничего не подозревая, нагибается, чтобы подобрать с земли юбку, обхватывает ее со спины, оттягивает, уцепив покрепче тугую резинку форменных школьных трусиков у нее на животе, а другой рукой запихивает угря, приличного, в три четверти фунта угря – вовнутрь.

И Мэри, потеряв внезапно всякий интерес и к юбке, и к столь трепетной необходимости прикрывать себе грудь, передергивается, вжимает голову в плечи, упирает локти в ребра, выбрасывает в стороны две трясущиеся мелко ладошки, втягивает воздух и, без звука, без единой даже попытки хоть что-нибудь предпринять себе в помощь (нет привычки к такого рода ситуациям) застывает намертво, с открытым ртом, покуда нечто шевелится, извивается, ворочается у нее в трусах и, наконец (поскольку угри мастера выкручиваться из самых что ни на есть затруднительных ситуаций), протискивается в пройму вдоль бедра, шлепается в траву и, следуя извечному инстинкту, ползет по-змеиному к Лоуду.