Замок братьев Сенарега - Анатолий Коган

Бердыш не шевельнулся, не повел при том и бровью. Оба бесшумно и молча доползли до рощицы диких яблонь, а оттуда уже не таясь вернулись к воротам замка.

Тудор знал — пришла пора все друг другу сказать. На доверие отвечают доверием и дело требовало от них согласия во всем.

Вскоре оба сидели в уголке на морском берегу, неподалеку от места, где упражнялся неутомимый Мастер. Мало слов надо воинам, особенно — таким бывалым, чтобы всё о себе поведать и быть понятым до конца.

— Вера у нас одна, — заключил москвитин, говоривший вторым, — дело одно — защита воли своей и земли. И враги одни, вот уже сотни лет. Сама судьба людям нашим велит в дружбе жить, на супостатов быть заодно. Всем людям нашим, молдаванам и русским, как ныне — нам с тобою в этом месте. В нашем крае остались предания и песни о том, как стояли по Днестру, лет полтыщи назад, городки русичей, — молвил Боур. — Жили пращуры ваши с нашими в согласии, вместе хаживали на рать. Только всех позднее смели, загнали в горы кровавые орды Батыя — царя. Потому ныне и лежит меж нами безлюдное Поле, и нет к Москве прямого пути. Поле — суровее моря, ладьями его не переплывешь.

— Да в нем и татары, и ляхи, — согласился Бердыш. — Но есть Днепро — река, по нем и в старину судами не хуже, чем по морю, русские люди хаживали. Дай, сотник, срок, — управятся наши люди и с татарином, и с поляком. Было нам далеко — станет близко. И пойдем еще во полку едином на супротивника.

— Нам с тобой, выходит, заново и начинать.

— Нам. — Рука москвитина легла на руку Тудора, покоившуюся на сабле. — Да товарищам нашим, по зову нашему прибежать на подмогу готовым. Дай бог лишь нам с тобою не оплошать.

Тудор сдвинул густые брови.

— Рыжий ксендз дьявольски умен, — заметил сотник. — Да неистов, когда, мнит он, вершит дело веры. Тогда и раскрывается, неистовствуя.

— На проповеди первой, — кивнул Бердыш. — Как он тогда говорил своим — о бесах и слугах бесов, о сатанинском злее во святых лампадах! От кого остерегал?

— От нас с тобой. Да к чему звал их — веры своей оплот, здесь воздвигнутый, хранить. Будто малый светоч у края вечного мрака.

— Да не светоч то — ярый факел, — усмехнулся Бердыш. — На нашу и вашу сторону, для поджогов и татьбы, для раздора и смуты.

— Стало быть, пора гасить? — Тудор хлопнул по рукояти своего клинка.

Побратимы еще раз принялись взвешивать сложившиеся в Леричах обстоятельства. Не оплошать для них значило вовремя дать знак своим, все вызнав перед тем о планах братьев — фрягов и посланца Рима. Время близилось.

— Пора гасить, — утвердительно заключил сотник. Пора было тушить малое пламя, от которого на этом, до сих пор чистом берегу и окрест могли возжечься иные, смрадные и страшные огни.

Тудор до конца открылся перед побратимом, как и тот перед ним. Можно было сказать и то, в чем признавался разве что другу — гуситу, Константину Романскому. Храбрости Тудору было не занимать, о том знали многие, недруги и други. Но перед этим зверьем некогда чувствовал, как кровь стынет в его жилах. То был не постыдный страх труса в поединке или в бою. Кровь в жилах храброго Боура леденела от тайного чувства беззащитности перед нечеловеческой, веявшей нездешней жутью мерзкою силой, которой, казалось, нипочем были и мужество, и честь, мертвящей и разлагающей все вокруг. Тлетворное дыхание этой дьявольской силы молдавский воин впервые ощутил в Италии, живя в царстве страха перед инквизицией, видя ее мрачные шествия и костры, чувствуя, как незримые, липкие сети подслушивания и доносов вездесущими своими нитями касаются и его. Сам могущественный, храбрейший Сфорца боялся той силы и остерегал от нее своего капитана.

— Так и самые бесшабашные наши гультяи страшатся кровососов — оборотней, — заметил Бердыш. — Так, читал я в старой книге, грива становится дыбом у льва, когда царь зверей чует диавола.

Лишь покойный отец Константин в долгих беседах избавил Тудора от этого чувства, оставив только омерзение и ненависть к чудовищу. Славный последователь магистра Яна открыл сотнику, в чем сила и слабость латинской церкви и ее всепожирающей, дщери — инквизиции, как следует противостоять обеим, чтобы побеждать. Об этом и говорили вполголоса оба воина еще долго, до темноты. И разошлись, когда в замке зажглись вечерние огни.

17

Новый день в Леричах на этот раз начался с события. На лимане перед замком появилась большая барка под косым парусом, быстро шедшая на пяти парах весел. Судно подгребло к самому берегу, и на песок с борта спрыгнул долговязый молодец во фряжском платье.

Детину встретил на полпути сам мессер Пьетро ди Сенарега. Обменявшись с хозяином несколькими словами, молодой фрязин вручил ему кожаный футляр и торопливо вернулся на ладью, тут же повернувшую обратно.

Полученное письмо братья читали вместе с доминиканцем. В нем были известия для всех — торговые, военные, по делам веры. Было особо для аббата несколько слов, звучавших довольно связно, но понятых только им. В конце сообщалось, что высокородный и благочестивый синьор Джироламо ди Гандульфи, владелец галеи «Балимецца» и иных морских кораблей, успешно справился со всем, что было ему доверено и поручено, и возвратился в Каффу, откуда направится во владения синьоров ди Сенарега. Галея везет синьорам, среди прочего, пять десятков бывалых воинов, пушки и ядра, пищали, свинец, порох, арбалеты и стрелы к ним, различные вина и припасы, зеркала для господских покоев, сосуды, оружие и ткани для торговли. Посланию можно было верить: лист подписал, с приложением печати, сам мессер Никколо ди Гандульфи, старейшина нотариусов города Каффы.

Неделю спустя, значит, галея прибудет опять. Двое братьев и доминиканец прикинули в уме, что надлежит еще успеть до ее прихода и отправились по своим делам.

Весна же брала везде верх надо всем. И в Леричах — тоже, путая карты самых опытных игроков.

Отец Руффино, сидя подле церкви, подозвал для беседы проходившего мимо Мазо; хитрый монах чуял, что не проник до конца в разум и сердце этого юнца, не вызнал всего. Но сердце и разум младшего Сенарега были крепко защищены майским солнцем и запахами Степи; Мазо слушал рассеянно, отвечал невпопад. И отец Руффино с досадой отпустил юношу.

Мессер Амброджо, запершись в своей горнице, подбивал итоги операций с товарами и деньгами, нити которых потягивал на расстоянии, через компаньонов и доверенных. Но беспрерывно сбивался со счета, совершая ошибки, намечая явно невыгодные ходы в новых партиях. Мессеру Амброджо мешали странные звуки; доносившиеся снизу, с вершины крепостной стены; еще не поняв, что это, генуэзец был взбудоражен и работать не мог. Искусный негоциант с трудом выглянул наконец в узкое окно. И увидел: под донжоном, в глубокой нише, оставленной на обводной стене для камнемета, мадьярин — ратник ласкает подручную стряпухи. Скрытая от двора и других построек, увлекшаяся своим делом пара не заметила, что из окна донжона ее можно увидеть и пристыдить.

Мессеру Пьетро Сенарега предстояло много забот — принять и разместить новых воев, устроить товары, поставить орудия. Пьетро двинулся к стене, на вершине которой поблескивал сталью шлем Конрада — посоветоваться с умным немцем. Но встал вдруг, как вкопанный: невдалеке, занятые тайной беседой, виднелись полонянка Аньола и наймит Василь. Что — то шершавое акульей шкурой царапнуло фрязина под сердцем, Пьетро затоптался на месте, запамятовав, куда собирался идти. Двое перед ним, не замечая хозяина, о чем—то жарко спорили; москвитин подался вперед, настаивая, стряпуха полуотвернулась и теребила передник, глядя в сторону, полыхая румянцем. Понятная картина.

Мессер Пьетро пробормотал приличное минуте крепкое итальянское слово и, взяв себя в руки, зашагал туда, где Конрад творил утренний обход. Не хватало ему ревновать рабыню, да еще к смерду — варвару! Все равно ночью эта неистовая женщина покорно ляжет с тем, кто ей хозяин. А нынче хозяин — он. И эти оба, не дураки, не посмеют тайным любодеянием оскорбить хозяина Леричей. Эти двое, она — первая, крепко помнят, хозяин все поймет!

Конрад фон Вельхаген тоже должен был уже спуститься со стен, осмотреть дом ратников, хранилища оружия и пороха. Но медлил на месте, откуда было лучше видно одно окошко в господском жилье. Окошко было, как всегда, раскрыто, но, против обыкновения, никто еще — Конрад мог в этом поклясться! — никто ни разу не выглянул из него. Рыцарь догадывался о причине — в канун вечером, когда общество разошлось по кельям, старшие братья, позвав сестру, говорили с Марией сердито и долго. Рыцарь догадывался, о чем. Теперь под грудью шевелилась смутная боль; неужто беседа так огорчила девушку? Похоже, Мария и вовсе не покинет сегодня комнаты, по приказу братьев или из сердечного огорчения. Витязь Тудор, надеясь на встречу, дважды на глазах Конрада обошел замок и теперь, наверно, отправился к берегу, а Марии все нет и нет.