Позывной «Пантера» - Михаил Нестеров

Жуть.

Один-Ноль одним только своим видом мог обратить в бегство десяток боевиков.

Подкидыш тоже захватил часть паучьих финтов Скумбатова и прокомментировал про себя, скрываясь за школой: «Вратарь-мотала».

Марк перешагнул через шлагбаум. Скумбатов уже находился перед дверью школы все в той же низкой стойке. Он повернулся к командиру вполоборота и всматривался ему за спину.

Когда Марковцев занял место напротив бойца, Один-Ноль наконец-то распрямил спину, прижался к стене и кивнул, подняв большой палец: «Все нормально».

Нормально. По самым грубым подсчетам, за этой дверью находилось девяносто омоновцев. Если и считать их, сострил Скумбатов, то только втроем.

Еще одна пауза в работе: товарищи поджидали сигнала от Подкидыша. Если зажать одно ухо, то в наушнике можно было отчетливо услышать дыхание Найденова. Чаще, чем обычное, почти в два раза. Он находился рядом с караульным и готовился к атаке.

Обнажив нож с широким лезвием, Подкидыш всматривался в слабо освещенный коридор, ведущий к запертой двери. Что за ней, кроме камер для содержания арестованных и задержанных? Хочется верить, что Джабраил не ошибся и там сейчас нет боевиков. Как нет и пленного летчика: охраны здесь немного. Скорее всего пилот сейчас у Малика, а там – два взвода надежной охраны. Что сейчас делает Малик? Поджидает родственников, которые должны принять участие в адате, оттягивает момент казни? Хрен его знает, в голову к нему не залезешь.

Подкидыш неплохо метал ножи, совсем немного уступая Пантере.

Увесистый нож для метания сам летит в цель. А нож с рукояткой метать сложнее. Нужно хорошо размахнуться и, выбросив руку вперед, чуть расслабить пальцы – так, чтобы лезвие соскользнуло с них как с направляющих. Заведя руку за голову, Подкидыш метнул нож, полетевший со знакомым звуком «вух-вух-вух». Несомненно, этот звук обладает гипнотическим свойством. Часовой, если и видел, не мог оторвать глаз, не мог уклониться.

Подкидыш подошел ближе. Нож до упора вошел омоновцу в горло.

Глава 17

«Я здесь...»

1

От Андрея ничего не скрывали. Он знал, что его казнь назначена на двенадцать часов завтрашнего дня. Командира грозненского ОМОНа он видел лишь три раза: в Дагестане, когда он приехал за ним, в Грозном, когда шел к базе впереди пленника, и часом спустя, когда Малик спустился в подвал и с минуту неотрывно смотрел на летчика.

Странно, но во взгляде чеченца не было ни лютой ненависти, ни злобы. В его глазах читалось изнеможение. И непонятным остался его жест: Абдулгамидов снял черный омоновский берет и долго, как на похоронной церемонии, держал его у бедра. Может, действительно видел перед собой покойника? Но к чему этот ритуал отдания почестей? Непонятно.

И все это молча.

Надев берет, закрыл камеру, а ключ положил в карман. Дождался товарища, потом вплотную приблизился к решетке: «Готовься, шакал: через три дня тебе перережут глотку», и только после этого ушел.

Чтобы возвратиться через три дня. Об этом пленнику напоминали постоянно.

В Дагестане, когда его передавали в руки Абдулгамидову, из разговоров между чеченскими омоновцами и боевиками он понял, что Асланбек Давкаев убит, значит, деньги за пленника должен получить цивильно одетый мужчина по имени Джавгар. Спор за выкуп разгорался с каждой минутой, а у Андрея вдруг отлегло от сердца: Асланбека убили. Может, напали на его след, и гибель полевого командира не случайна?

И сколько ни вслушивался он в чеченскую речь, понять ничего не мог. Лишь два русских слова – простое имя и грозная аббревиатура – прозвучали несколько раз: Сергей и ГРУ.

Но как связать их между собой? Только намертво. Пусть даже связи между ними никакой нет. Просто с ними легче жить и надеяться.

Сергей и Главное разведывательное управление.

Свой человек у омоновцев в ГРУ? Эта мысль пришла лишь затем, чтобы не возвращаться никогда.

«Готовься, шакал: через двенадцать часов тебе перережут глотку».

Через десять...

Наконец его оставили одного, никто не пришел напомнить ему об истечении еще одного часа.

Опасаясь навлечь на себя гнев часового, Андрей изредка подходил к решетчатой двери и тихонько звал: «Эй!.. Есть здесь кто-нибудь?..» Коридор длинный, никто не отзывался. Однако он продолжал звать: «Эй!..»

Невыносимо тоскливо одному; те времена, когда рядом находились товарищи по несчастью, можно назвать счастливыми.

Малик Абдулгамидов ворочался с боку на бок, но уснуть не мог. Мешала потрескиванием постоянно включенная на приеме радиостанция, стояло поперек дороги ожидание двоюродного брата и Билана Кантемирова. Кровная месть, клокотавшая в сердце командира ОМОНа, то закипала, то остывала. Порой он сам не знал, чего хотел. Однако уверен был в одном: когда его кровник растянется в луже собственной крови, придет не облегчение или дикий экстаз, а обрушится на плечи усталость.

Буквы закона плыли перед глазами: АДАТ. Заместитель Абдулгамидова Аслан Газимов убил своего родного брата: «Если бы я не убил, кровники пришли бы к моему сыну или племяннику». Цепляет, конечно. Аслана за это бойцы уважают, Малик – презирает: «Не воин. Хирург: оттяпал себе полтуловища, чтобы спасти другую половину. Хоть так прославился». Подтвердил аксиому: интересы семьи, рода, общины у горцев всегда выше, чем интересы самого народа, а тем более – всего Кавказа. Вот так, ни прибавить, ни убавить. Очень созвучно с работой кривошипно-шатунного механизма, который предназначен для восприятия сил давления газов на поршень и превращения прямолинейного движения поршня во вращательное движение коленчатого вала.

Малик привстал в кровати, потянулся к пачке сигарет. Пустил струю дыма на плотную темную штору. Стоит только сдвинуть ее в сторону, и увидишь хорошо освещенную площадку. Первое время прожектор бил прямо в окно, позже его развернули.

И все же за окном ночь. Ее сменит утро, утро, в которое также не захочется вставать. Даже по вызову из штаба УВД. Послать, как обычно, на задание Аслана. Аслан сейчас на пути к базе, возвращается из командировки в Веденский район. Выходил на связь, через пять-десять минут будет здесь.

Так, о чем это он? О нежелании вылезать из своей берлоги? Да, послать вместо себя Аслана, а самому заняться делами ближе к обеду.

Да, ближе к обеду. Шагнуть в подвал, когда все будет готово, пожать руку брату, обменяться несколькими фразами – по-чеченски или по-корсикански, один черт, взять в руку нож...

Слишком долго он гонялся за летчиком, причем большая часть времени прошла в погоне за его призраком. Неверие сожрало справедливую злобу, оставив в душе лишь обязанность.

Надо. От этого слова никуда не убежишь, да и надо ли? Плохо, что долг, на который со временем накапали проценты, вдруг сожрал дефолт. Никакого профита. Но все равно то, что осталось, свое, кровное.

Не уснуть. Абдулгамидов встал, затушил сигарету в пепельнице, взял в руки электрический кофейник. Пуст. В пластиковой бутылке тоже ни капли. Придется идти за водой. Прихватив бутылку и машинально надев берет, Малик открыл дверь.

Андрей до сих пор не забыл ласковых рук женщины, которая делала ему перевязки. Ее звали Татьяной, но он в бреду отчего-то называл ее Тамарой. Она говорила с грузинским акцентом; непривычно было слышать ее обращение к раненому: «Потерпи, родной. Потерпи, милый». Как-то не по-русски, что ли. Наверное, именно так звучат голоса медсестер в российских госпиталях – этого Андрей не знал.

Он никогда не был сентиментальным, но как-то раз подумал, что грузинка, перевязывая его порванной на полоски сорочкой, отдает ему часть своего тепла.

Тамара...

Это имя шло ей больше.

Красивая. С широкими черными бровями. Глаза большие, усталые. Волосы длинные, заплетенные в косу, на висках темный пушок. Руки не по-женски сильные, с широкими ладонями.

«Как тебя зовут?»

Его потрескавшиеся губы в ответ слабо улыбаются.

Что с ней стало?

Память не хотела отпускать эту сердобольную женщину.

Сколько ей? Лет тридцать пять, но волосы уже наполовину седые. Мать-Тамара.

Других двух пленников Андрей почти не помнил. Гражданские – это точно. Один ровесник Татьяны, другому – под пятьдесят. Оба абхазы.

В Омало в подвале дома Андрея ждал не совсем обычный сосед. Товарищ по несчастью оказался англичанином. Настырный малый, до последнего дня его не покидала надежда узнать имя новенького. Не получалось на сносном русском, Йен переходил на свой родной: «What is your name?..» Даже злился: «Christian name, do you understand? Say your helluva fucking name!» («Назови свое долбаное имя!»), добавляя американского диалекта: «Given name».

Чудак-человек.

Приехал защищать тех, по ком давно плачет пуля. И только в подвале каменного дома на него снизошло откровение: однажды привстав на цыпочки, Йен крикнул в окошко: «Chechens bastards! Georgians assholes!»

Откровения по-английски могли закончиться для Йена казнью по-чеченски.