Меч на закате - Розмэри Сатклифф

— Это мой дом, — объявила девушка, оглядываясь через плечо. — Прости, что путь показался таким долгим.

И мы углубились в лощину, где только что проснувшиеся мелкие, коричневато-серые коровы поднимали головы и, переступая с ноги на ногу, смотрели, как мы проходим мимо; пересекли ручей, журчащий под чахлыми, покрытыми мхом кустами бузины, и вышли на тропинку, ведущую к этой деревне или ферме. Вереск подступал к самому подножию окружающей ее торфяной стены, и даже когда мы зашли внутрь и нам навстречу выбежали маленькие остроухие охотничьи собачки, которые растягивали пасть от радости при виде своих вернувшихся хозяев, карликовые кусты и вереск, покрывающие горбатые торфяные крыши, продолжали придавать деревне сходство с рощей. Девушка направилась к самой длинной землянке, стоящей — обыкновенный торфяной бугорок с растущим над дверным проемом  чахлым кустом боярышника — в центре всех остальных. Она нырнула в темноту под грубой резной притолокой, и когда я последовал за ней, мне пришлось почти что опуститься на четвереньки, чтобы протиснуться в отверстие, которое больше походило на вход в звериную нору, чем на дверь в человеческое жилище. Зловоние, исходящее из мрака, тоже было звериным, тот же самый лисий запах, что держался вокруг моей спутницы; и я на мгновение задохнулся и ослеп от густого, вонючего торфяного дыма, так что если бы не предостерегающий крик девушки, я кубарем скатился бы вниз по четырем неровным ступенькам. А так я достаточно неуклюже преодолел их, спотыкаясь и хватаясь за стены, и, оказавшись у подножия лестницы, обнаружил, что не могу выпрямиться в полный рост под ивовыми копьями, поддерживающими крышу.

Молодые воины и их собаки вошли следом за мной, и с их приходом в землянке стало очень тесно. У меня начало проясняться в глазах, и, поморгав, я разглядел тех, кто находился там с самого начала: пару седобородых старцев, трех-четырех довольно молодых женщин и кучку собак и детишек, барахтающихся вокруг только что разожженного центрального очага. Воины, которые вошли последними, казалось, были единственными молодыми людьми во всей деревне, и я спросил себя, были ли они действительно братьями или же девушка просто использовала это слово в том смысле, в каком мы в Товариществе иногда называли себя братством. Я так никогда и не разобрался как следует в отношениях Темных Людей, может быть, потому, что они не вступают в брак, как мы, а, похоже, считают всех женщин общими.

Девушка прошла прямо к седоволосой старухе, которая сидела на низком табурете, почти на корточках, у очага, — непристойно жирное существо с толстыми ляжками и отвисшими подбородками, которое дышало тяжело, как огромная жаба, — и, бросившись на землю рядом с ней, разразилась быстрым потоком слов на своем языке. Я ничего не понимал, но знал, что она рассказывает старухе обо всем, что произошло в форте; а мужчины и женщины, набившиеся в большую землянку, слушали ее и наблюдали за мной. Я все явственнее ощущал на себе их глаза, которые видели все, не выдавая ничего взамен; а девушка и старуха разговаривали — вопрос и ответ, вопрос и ответ — на своем быстром непонятном языке, который напоминал мне дождь, стучащий в грозу по широким листьям. Молодые женщины, стоящие у стен, начали с тихими причитаниями раскачиваться взад-вперед, приступая к ритуальному оплакиванию. В землянке стало так душно, что мне показалось, будто в ней совсем нет воздуха, только торфяной дым и лисья вонь.

Наконец старуха подняла глаза, отбросила за спину похожие на паутину волосы и скрюченным землистым пальцем поманила меня к себе. Я подошел и встал перед ней, пригнувшись под низким потолком, и она откинула голову назад и сделала пальцем еще один знак, на этот раз вниз.

— На колени, встань на колени, Солнечный Человек. Как я могу разглядеть тебя, а тем более — разговаривать с тобой, если ты стоишь надо мной и твои плечи поднимают крышу?

— Делай, как она говорит, — пробормотала девушка. — Она — Старейшая.

Я опустился на колени и откинулся на пятки, так что мое лицо оказалось ненамного выше лица старухи, сидящей на своем табурете, и она наклонилась вперед, вглядываясь в меня блестящими жабьими глазами.

— Ты — тот, кого называют Артос Медведь?

— Я Артос Медведь, Старейшая.

— Так, говорили, что ты высок, как ель, и светловолос, как мышь, и это правда. Говорили также, что ты пришел, чтобы отогнать Раскрашенный Народ назад, на север, а Морских Волков — обратно в море.

— И кто же это говорил, Старейшая?

— Может быть, дикие гуси, когда улетали на север, или ветер, посвистывающий в горной траве.

Она внезапно выбросила вперед руки, похожие на скрюченные когтистые лапы, схватила ими мое лицо и притянула его почти вплотную к своему. Ее дыхание пахло диким чесноком и старой больной плотью, и мне хотелось не смотреть в ее темные глаза, которые свет покрывал мутным налетом. Даже сейчас я не уверен, выдержал ли я взгляд этих сощуренных глаз потому, что решил не отводить свой, или же потому, что не смог бы этого сделать, даже если бы попытался.

— Значит, малышка умерла? — произнесла она наконец.

— Да.

— И вы положили ее в яму, а над ней — девять боевых коней.

— Если бы я знал, что ее сородичи придут за ней, я поступил бы по-другому.

— Что касается этого, то земля будет для нее такой же теплой и темной там, как и в Длинном Доме Матери, — ее глаза все еще удерживали мой взгляд; широкий, беззубый жабий рот слегка подрагивал. — Как она пришла к Великому Сну?

— В конце он стал для нее путем к избавлению, — услышал я свой собственный голос. — Над ней жестоко надругались, и их было много, но хотя они, без всякого сомнения, убили бы ее потом, я думаю, что она обрела свободу сама, раньше.

— Так, в тебе тоже есть нечто от Древней Мудрости, Земной Мудрости, Солнечный Человек… И, действительно, ты говоришь правду.

Внезапно я почувствовал, что она больше не удерживает мой взгляд, словно увидела все, что хотела увидеть, но ее ладони все еще лежали по обе стороны моего лица. Потом она убрала и их и уронила руки на превосходные, с голубым отливом, куньи шкуры, закрывающие ей колени.

— Она не первая из нашего племени, кто избрал этот путь к смерти… Люди всегда ненавидели нас; это потому, что они глупцы, а глупцы всегда ненавидят то, чего боятся; но по большей части они оставляли нас в покое. Однако с теми людьми, что кишат сейчас на наших холмах, все совсем по-другому — с Морскими Волками, с пиратами с запада и с Раскрашенным Народом. Они думают, что, раз мы невелики ростом, они могут раздавить нас и таким образом раздавить и свой страх. Они думают также, что в том месте, где мы хороним своих мертвых, есть золото. Они выкуривают нас из наших домов, как выкуривают ненужных пчел в начале зимы.

Я подумал об Айраке, который съел храбрость своего отца, и о маленькой, выжженной дотла деревне над дорогой, ведущей из Дэвы к Эбуракуму.

— Они угоняют наш скот и наших женщин. Это место хорошо спрятано, и до сих пор мы, наш маленький клан, были в безопасности от них. Но теперь и у нас есть горе для отмщения.

Она замолчала, и я с новой силой услышал тонкие, высокие голоса причитающих женщин и с присвистом втянутое дыхание одного из воинов.

— Ты боишься нас, Солнечный Человек?

— Немного, — признался я. — Но я пришел под вашу крышу, Старейшая, хотя мог бы не приходить вообще, и со мной нет ни оружия, ни пучка рябиновых веток.

— Это правда, — согласилась она, — и поэтому, а еще потому, что ты — тот, кто ты есть, и твой меч — это молния, направленная против Морских Волков и их племени, может случиться так, что когда ты позовешь Людей Холмов, нуждаясь в их помощи, они откликнутся на твой зов. Мы малы и слабы, и с годами нас становится все меньше, но мы разбросаны повсюду, где только есть горы и безлюдные горные долины. Мы можем переслать новости и сообщения с одного конца страны на другой за время между восходом и закатом луны; мы можем проползать, прятаться, следить и приносить известия; мы — охотники, которые могут сказать тебе, когда прошла дичь, по примятому стебельку травы или одному волоску, зацепившемуся за ветку куманики. Мы — гадюка, которая жалит во тьме...

Произнося эти слова, она немного повернулась и тем же скрюченным пальцем, которым подзывала меня, поманила одного из молодых воинов. Он подошел и, не глядя на нее, опустился на колени у ее ног, рядом со мной. И вообще, я заметил, что ни один из мужчин не смотрел ей в глаза; она была священной, табу, — Старейшая.

— Покажи Солнечному Господину одну из твоих стрел.

Он поднял руку к колчану, висящему у него за плечом, и вытащил маленькую стрелу, не длиннее тех, которыми бьют птиц. Она лежала поперек его узкой ладони — тростниковое древко, оперенное перьями дикой утки, с наконечником из замечательнейшим образом обработанного голубого кремня. Это была красивая вещица, детская игрушка, как и его изящный маленький лук; но в качестве боевого оружия они были странно жалкими.