Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

С крыльца Валерик с тревогой следил, как Молибога гонял по тротуару на его коляске, коляска день ото дня становилась шикарнее, ручки на передачу теперь были наборные, полосатенькие.

— Ну, — одобрительно сказал Молибога, подъехав. Только что помытые доски крыльца еще парили и пахли чистотой.

— Два, понимаешь, ХВЗ, — сказал Валерик Тасе, — а направляющее чкаловское, — такая уж у него манера говорить, будто всю неделю они только и обсуждали его коляску. — Ох-хо-хо, — заохал он, разглядывая Тасю, — золотые, без пяти серебряные, — это про часы.

— Я на переговорный, — строго сказала Тася, — тетка двоюродная вызывает к десяти ноль-ноль, вся моя родня — не пробросаешься, — и показала зелененький вызов с печатью.

— Лопай, — сказал Молибога и протянул Тасе пакетик халвы.

Валерка же поехал ее проводить, он любил провожать и беседовать дорогой.

Пропылил грузовик с реэвакуированными, худенькие дети с узлов махали руками.

— В Ленинграде кошка стоит четыре тыщи, — объявил Валерка.

С Валеркой можно было говорить о Чижове, и от предчувствия разговора у Таси сладко сдавило грудь.

— Ты в школе с кем сидел? — приступила Тася.

— Со Слоном… — Валерка вспотел, кроме того, он прислушивался к одному ему слышному скрипу в коляске. — Не сидел я с Тоськой, — вдруг заявил он, — и не подбирайся…

Тася угостила его Молибогиной халвой.

— Я не люблю, — наврала она про халву.

Валерка не спорил и халву съел.

— Вообще-то ты ему не пара, — важно сказал он, но Тася только засмеялась в ответ. Он порылся в кармане, дал Тасе сухарик и опять послушал коляску. — Трет, — озабоченно сказал он.

На деревянном тротуаре поспевать за коляской было трудно, Тася попросила его ехать потише и тут же увидела мгновенное счастье у него на лице и уже нарочно для него заругалась:

— Разогнался тоже, я ж на каблуках… У него девушка была?

— У кого?

Тася сбилась, не зная, как назвать, не по званию же, ей-богу…

— У Анастасия Ивановича.

— А как же, Фаинка. Она замуж вышла, за летуна…

— А он переживал?..

— Летун?

— Ладно, — рассердилась Тася и замолчала.

— Дико, — ликовал Валерка, но дразнить Тасю, идущую сзади, и одновременно ехать было сложно, он обернулся и застрял колесом в щели забора.

— Понастроили, кулачье… — ругался он, пытаясь выбраться.

Почтамт был рукой подать. Тася опаздывала, но ждала, когда Валерик сдастся, грызла сухарь.

— Ладно, — сказал Валерка, — ты лучше…

Тася вытащила коляску.

— Но любил он ее страстно, — чесанул от нее Валерка, он хохотал так, что чуть не свалился с тротуара.

— Фаина, помнишь дни золотые, — пел Валерка с той стороны улицы.

— Не знаете — не говорите, — сказала бледненькая телефонистка с выщипанными бровями и тонкими сердитыми губами, — какой такой Рыбинск, когда это ленинградское направление, ноль-третье, а не ноль-седьмое.

У Таси подкосились ноги, сумочка не закрывалась, она зажала ее пальцами. Почтамт был гулкий, холодный, там, где «До востребования», клубился народ, здесь же открыли недавно, пускали по уведомлениям, и народу было всего ничего. Какой-то худой майор береговой службы с замотанной в одеяло пишмашинкой и с Трудовым Красным Знаменем, нынче редким, начфин из управления порта, да девочка, похожая на телефонистку, делала уроки за скошенным столом.

— Идите же к аппарату, — крикнула телефонистка, — да идите же!..

И Тася пошла к лакированного дерева довоенной будочке. Каблуки стучали по каменному полу, и Тася боялась громких своих шагов.

«На время разговора удостоверение личности остается у администрации» — было написано на будочке. Тася два раза прочла, но не поняла и стала глядеть на телефон, ожидая, что он зазвонит.

— Ну возьмите же трубку! — закричала телефонистка, и все, даже девочка, посмотрели на Тасю.

Она сняла трубку и услышала какой-то гул, что-то завывало в трубке: воу-воу, и вдруг через это «воу» Тася услышала мамин голос.

— Я же слушаю, слушаю! — кричал где-то мамин голос. — Я же слушаю, ну господи, ну я же слушаю…

— Это кто?! — закричала Тася. — Это кто?!

— Тася, — кричала трубка, — Тася, ответь, Тася!..

— Мама, — кричала Тася, — мама, мамочка!..

— Тася, — кричала трубка, — ты где, Тася?!.

— Я на почте, — в отчаянии кричала Тася, — я на почте!..

— Тася, — закричал вдруг мужской голос, — Тася, девочка моя! Говори, говори, нас могут разъединить!

— Папа! — кричала, ничего не соображая, Тася, топая ногами. — Папа!..

— Ну скажи: экий же ты дурак, — папин голос вдруг прорвался, как через пробку, и стал совсем близко, и так же близко детский голос сказал:

— Таська, хи-хи…

— Тася, Тася, какое счастье, какое счастье, я не верила, я не верила! — опять закричал мамин голос. — Как же ты живешь, что ты ешь?.. Ты работаешь?

— Работаю, работаю маляром… в порту…

Мамин голос зарыдал.

— Прекрати! — резко сказал папин голос. — Это бессовестно — сейчас рыдать. Девочка моя, мы все гордимся тобой! Да прекрати же, — сказал он маме. — Сейчас-то, сейчас-то что…

В трубке щелкнуло, разговор закончился. Потом опять щелкнуло, и папин голос откуда-то ужасно издалека сказал:

— Не слышу, ушла уже…

— Я здесь, папа!.. — крикнула Тася.

— Ваш вызов: «До востребования» главпочты, Виноградова, семнадцать, — сказал ей сухой незнакомый голос, трубка опять выключилась.

В будку всунулся майор и очень твердо попросил Тасю освободить будку и приглядеть за его машинкой.

— Здесь стекло, — сказала Тася.

— Я сам вижу, что стекло, — строго сказал майор и открыл блокнот.

— «Удар был дерзок и смел, — по складам читал из блокнота майор, — главный калибр бил веселым желтым пламенем, мы ждали праздника на нашей улице и верили в него, и вот он пришел, сказал мне командир главной башни гвардии лейтенант Рыбник».

Тася засмеялась и открыла майору дверь.

— Гвардии лейтенант Рыбник не бывает, — сказала она, — и немецкая субмарина не может трусливо скрыться под водой… И смотрите сами за своей машинкой. А я уезжаю в Ленинград, вы что, не слышали? И буду жить дома, на Зверинской улице. — Неожиданно для самой себя она заплакала и быстро пошла к дверям.

Продолжая плакать, она прошла через почту с галдящей очередью у окошечка «До востребования», мимо высокой старухи, торгующей ящиками и кусочками мешковины для посылок, и старуха почему-то покивала ей головой.

На вертящейся двери катался мальчишка. Тася замешкалась и увидела на той стороне Валерика, тот болтал с шофером полуторки. Тася незаметно свернула в проходной двор. Здесь она выменяла карточки за две декады на красный шерстяной шарфик, губную помаду и цветную мозаику «Гибель крейсера Хиппер».

— Все, — бормотала она, — все.

Плача и бормоча «все», выпила стакан коммерческой газировки за шесть рублей и вышла на широкую деревянную улицу с выгоревшим углом. Пошел дождь и стал набирать сильнее.

Прощайте, северные елки,лечу домой на верхней полке.Прощай и ягода морошка,лечу домой, гляжу в окошко, —

поют в скверике у вокзала.

Держит Тася в руках телеграфный вызов в Ленинград. Летит трамвай по городу, искры из-под колес, и представляет она себе — окошко у кассы белого молочного стекла, полы в зале мытые, в них лампы отражаются, и железнодорожники в белой форме — туда-сюда, и все едят мороженое.

— Ах, товарищ кассир, мне билет в мягкий вагон до Ленинграда, желательно нижнее место!

— Ах, дорогая гражданочка, приношу вам искренние глубокие извинения, нижнего местечка как раз нет, купил один генерал… Плацкартного, очень извиняемся, тоже предоставить не можем, и ни в тамбуре, ни на крыше ничего не предвидится, снимите-ка ваши очки, гражданочка, посмотрите вокруг, народу тыща, а посадочных талонов сегодня одиннадцать… Отойди от окошка-то, наела рожу и стоишь… Пожалуйста, пожалуйста, у коменданта запись на месяц вперед. Жаловаться — это пожалуйста, лучше прямо наркому домой позвони, чего там, если ты такая умная.

Ох, забит вокзал на самом деле — ни сесть, ни встать, ни повернуться.

Сумочки нету? Ну уж это извини, подружка… Кто ж на вокзал с сумочкой ходит?! Тем более тебе зашивать есть куда, можешь и без чемодана двигать…

От сумочки остались ручки крокодиловой кожи.

— Эх, крокодил, крокодил, что твоя кожа против нашей бритвочки, — так смеется Разумовская, соседка по очереди, и трясет на худой коленке своего Павлика.

— Ну какое же счастье надо в жизни иметь, — хохочет Тася, — чтобы паспорт, и вызов, и деньги — все держать в кулаке… — Примерила ручки от сумочки себе на поясок и отдала Павлику, чтоб Разумовская ему штаны подвязывала.