Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

– Противоречия?

– Ага! То самое слово. Так и говорит: вот, мол, опять противоречие. Он про Провинцию так говорил: здесь разум спит. И вот еще я что вспомнил. Вы, адон, спросили, чему мастер радуется. Он однажды письмо получил, прочел и потом три дня веселый был. Я спрашиваю: что, мол, мастер, известие доброе получили? Он ответил: люди, говорит, появились, Руфим, новые люди. Ну как такое понять?

– Хорошо, – сказал Севела и толкнул дверь. – Тебя покормят сейчас, я прикажу. Эй, там, кто-нибудь…

…ввели, то Севела подумал: странный гончар. Выглядит, как чиновник или ритор, а на гончара не похож.

Руки у арестованного были маленькие, чистые, не огрубевшие от воды и глины. И ничего от мастерового – ухоженная бородка, галабея из тонкой ткани, белый кефи и изящный витой браслет на левом запястье. Лицо арестованного сохраняло покой и готовность к невзгодам. Большие, карие, близко посаженые глаза, крючковатый нос, высокий морщинистый лоб и тонкий шрам на верхней губе. И ночь в крепости этого человека не напугала.

– Я капитан Внутренней службы Севела Малук, – сказал Севела. – Вы арестованы по указу принсепса, божественного Тиберия. Указ гласит, что все вероучители, противоречащие Синедриону и уклоняющиеся от регистрации, подлежат преследованию и аресту. Указ «О сектах и сборищах» месяца ниссана, семьсот пятьдесят третьего года от основания Рима.

Арестованный вежливо наклонил голову.

– Во всем следую воле адона капитана, – сказал он.

– Иди, – сказал Севела конвойному. – И пришли сюда стенографа. Почему до сих пор нет стенографа?

– Сей миг будет, адон капитан, – сказал конвойный. – Видел его в писарской.

Мимо конвойного в дверь поспешно протиснулся стенограф.

– Живее! – недовольно сказал Севела. – Ты должен приходить раньше меня.

– Прошу простить, адон капитан, – торопливо сказал смуглый писарь в темной, выпачканной воском тунике.

Он сел за столик у двери и стал поспешно выкладывать из торбы папирусные листы, бутылочку с краской, коробец с песком.

– Садитесь на скамью, мастер Джусем, – сказал Севела. И сам сел на жесткий стул. – Это допрос. Произнесите присягу. Знаете форму?

– Да, адон. Джусем Пинхор из Ерошолойма, квартал Иаким, будет говорить открыто и верно. Послушен принсепсу, божественному Каю Юлию и народу Рима.

– Сказано! – громко произнес Севела и хлопнул в ладони.

– Сказано! – повторил писарь и сделал первую запись.

– Присяга произнесена, мастер Джусем, – сказал Севела. – И сим заявляю, что я волен подвергнуть вас пытке, если ваши слова не вызовут у меня доверия. Лишнего не говорите, на вопросы отвечайте просто. Вызывались ли вы когда-нибудь для допросов?

– Никогда прежде на допросах не отвечал.

– Числитесь ли в реестре горожан Ерошолойма, живете ли в городе более десяти лет?

– Числюсь в реестре от рождения. Всегда жил в Ерошолойме, за вычетом того времени, когда отъезжал для обучения.

– Где обучались и чему?

– Год жил в Александрии, обучался там полемике и демагогии в школе ритора Еноха. Еще изучал там язык иеваним и лацийский.

– Бывали в метрополии?

– Нет.

– Мастерской владеете по наследству?

– Мастерская и дом отошли от отца.

– Братья или сестры есть у вас?

– Я единственный сын.

– Что за семья у вас?

– Я вдов, тому восьмой год. Брак был бездетным.

– Отчего не дали развод жене?

– Не хотел другой жены, адон. Потому развода не дал.

– Честно ли следуете Книге? Порицал ли вас когда-либо кохен вашего квартала?

– Книге следую честно. Квартальный кохен никогда не высказывал недовольства.

– Зачем дали приют вероучителю Амуни?

– Дружен с ним и не знаю за почтенным Амуни ничего дурного.

Севела скрестил руки на груди. Стенограф записал последний ответ и в ожидании прикусил стилос.

– Сколько лет вам, мастер Джусем?

– Мне тридцать два года, адон, – ответил гончар. – Я немолод.

– И что с того?

– В моем возрасте люди осмотрительны, адон, – сказал гончар. – Я ценю спокойную жизнь. Не думал, что какой-то из моих поступков подпадает под указ принсепса. Могу спросить вас, адон?

– Да?

– В чем моя вина?

– Вы дали приют людям, чьи проповеди опасны для общественного спокойствия. А значит, вы сами угрожаете общественному спокойствию. Вы дружны с вероучителем Амуни?

– Да.

– Зачем Амуни пришел в Ерошолойм?

– Насколько мне известно, почтенный Амуни в Ерошолойме для проповедей.

– Где он собирался проповедовать?

– Где придется, адон. Говорил, что обратится к горожанам в квартале Иаким, а после пойдет на площадь Храма.

– А известно вам, что его высокопреосвященство Каиаху запретил проповедовать на площади Храма?

– Нет, адон, мне это неизвестно.

– А известно ли это вероучителю Амуни?

– Амуни законопослушный человек. Он не стал бы проповедовать, зная о запрещении первосвященника.

– Много ли вы знаете таких, что разделяют учение Амуни?

– Иных знаю лично, с иными переписывался.

– В Ерошолойме галилеяне известны?

– О братьях-галилеянах давно знают в Ерошолойме.

– А чего хотят братья? Противостоят ли Синедриону?

– Что вы, адон! Управление людьми не для галилеян.

– Какое управление не для галилеян? – быстро спросил Севела.

– Я вопроса вашего не понял, адон капитан, – гончар подался вперед. – Прошу пояснить.

– От политического управления желали бы устраниться братья-галилеяне или от управления духовного?

– Братья-галилеяне не хотят политического управления. А что до управления духовного – это назначение всех вероучителей, что только есть в Ойкумене.

– Скажите, мастер, а вы сами когда-нибудь слышали от братьев-галилеян, от любого из них, что политическое управление им не нужно?

– У братьев-галилеян, адон капитан, есть афоризм. «Счастливы и просветлены кроткие – поскольку им в наследство достанется весь мир».

– Но ведь из этого следует, что людям, к власти не стремящимся, она сама когда-нибудь упадет в руки. Я верно понял афоризм?

– Можно сказать и так. Но ведь можно толковать это иначе. Помимо власти грубой есть власть высшая, и она достается лучшим.

– А чем галилеяне отличаются от прочих вероучителей?

– Я видел всяких вероучителей, – неторопливо сказал гончар. – Но когда узнал рав Амуни, то впервые услышал учение… терпимое.

– В чем эта терпимость?

– Даже не терпимость, нет, – Пинхор опять провел рукой по щеке. – Некая универсальность, если угодно. Видите ли, все учения, что произносятся в Провинции, годятся только для Провинции. Ни один вероучитель из периша или саддукеев не стал бы проповедовать для иеваним. Или для ашур, или для кушан. А в учении братьев-галилеян я услышал слова, что могут быть обращены к любому человеку Ойкумены. Я спросил однажды рав Амуни: для любого ли человека Ойкумены произносится учение братьев-галилеян?

– И что же он ответил?

– Он сказал, что армянин, перс и галл знают, кто они такие, потому что когда-то услышали эти слова: «армянин», «перс», «галл». И в одном лишь звучании разница. Ну еще в языке, на котором они говорят, в одежде, в обрядах, по которым они женятся, вступают в совершеннолетие или выказывают верность своим принсепсам. А в остальном они схожие люди. И одинаково готовы принять красоту и правду. Поэтому учение галилеян обращено ко всем в Ойкумене.

– А разве не терпимы романцы? – сказал Севела с наигранным недоумением. – Ведь они живут по эллиническому канону. Всякий образованный человек знает, что верование романцев это слепок с верования иеваним. И другие каноны они не преследуют, митраитов терпят, зороастрийцев.

– Вы, адон, упрощенно представляете себе канон романцев. Да, их ареопаг тождествен эллиническому. Но романцы, сохранив видимую идентичность божественной конструкции иеваним, привнесли в канон черты, свойственные одним романцам. Эллинический канон светлее. А романская религия несет в себе жестокость и элементы древних верований. Их культ лар, к примеру… Но не стану вас запутывать.

– Я не запутаюсь, – твердо сказал Севела. – И времени у меня достаточно. А скажите-ка, мастер, слышали ли вы от своих друзей-галилеян такие проповеди, что были бы сочинены для ассирийцев? Или для…

…Пинхор? – спросил Нируц, не поднимая головы.

– Гончар ведет себя послушно, – сказал Севела. – Не запирается, рассказывает, что принимал в своем доме галилеян. Говорит, что уважает Менахема Амуни. А еще он говорит, что в учении галилеян нет ничего богодерзкого, что учение это смыкается с основными положениями эссеев.

– А я этого ожидал, – Нируц отложил стилос. – Я знал, что так будет. Он ведь умный человек. Ведь умный?

– Да. Очень умный. Впервые вижу такого образованного гончара. Знает эллиническую теософию, очень тонко проводит грань между иеваним и романцами.

– Необыкновенный гончар. Ритор, а не гончар.