Эпиталама - Жак Шардон

Пернотт просидел у него час. Как только он ушел, Альбер торопливо схватил старый портфель, которым его отец пользовался так часто, что потертая кожа казалась присыпанной рыжеватой пылью. И прошел в столовую.

— Дайте мне поесть и, пожалуйста, побыстрей, — сказал он Юго, не глядя на Берту.

Он отказался от мысли что-либо менять в своей речи, хотя в своем первоначальном виде она его совершенно не устраивала. «А ведь всего-то и нужен был один единственный час спокойной работы», — говорил он про себя. Он быстро ел, не сводя глаз с часов и машинально повторяя одну и ту же фразу из своей речи.

Однако когда он ехал в автомобиле во Дворец правосудия и смотрел в окно, мысли его погрузились в дремоту и он не думал ни о чем.

Тяжело ступая, поднялся он по ступеням большой каменной лестницы. Он чувствовал себя стариком и каждый шаг наверх давался ему с таким отвращением, словно его там поджидала целая толпа перекочевавших из детства привидений. «Я видел ее сегодня всего несколько минут, — говорил он себе, думая о Берте. — Почему же воспоминание о считанных мгновениях может изменить не только этот день, но даже всю картину мира?»

Жантийо ждал Альбера около входной двери, сидя на скамье рядом с широкоплечим мужчиной. Адвокат в мантии, наклонившись к невысокому, сосредоточенно слушавшему его человеку, что-то говорил ему доверительным тоном, энергично жестикулируя, однако не забыв при этом поприветствовать улыбкой знакомого коллегу. Жантийо смотрел то на проходивших мимо людей, не видя их, то на желтые туфли своего соседа; он теребил рукоятку своей трости, и его сердце сжималось от неопределенного гнетущего страха, который еще больше усиливали хлопанье двери, сновавшие взад-вперед люди и неясный шум, заполнявший здание суда.

Он заметил Альбера и резко вскочил.

— У вас все в порядке? — спросил он, останавливая на Альбере тревожный взгляд.

— Начало в два часа, — сказал Альбер, направляясь к гардеробу; Жантийо, у которого одна щека кривилась от волнения, шел за ним.

Они столкнулись с мэтром Лаказом; на груди у того красовалась ленточка Почетного легиона, а лицо, с готовностью обращенное навстречу любому, украшала пресная улыбочка, так что казалось, он вот-вот схватит и радушно пожмет чью-нибудь руку.

— Пойду схожу в библиотеку, — сказал Альбер, — я скоро вернусь.

Тучный, облаченный в мантию, с каплями пота на лице, мэтр Гишар говорил зычным голосом, который, разносясь, усиливался, а затем вдруг стихал в протяжном бормотании, пока мэтр искал в своих бумагах какой-нибудь документ. Держа лист бумаги в руке, увлекаемый собственной речью, он постепенно выходил вперед, оставляя позади ряды скамей и, казалось, подчинял себе судей и завладевал вниманием всей аудитории.

Сидя позади Альбера, Жантийо слушал мэтра Гишара, покачивая головой, и тянулся к Альберу, чтобы передать ему листок с написанной второпях фразой.

Альбер же давно обратил внимание на Гишара, еще на лекциях Арнозана; тогда ему хотелось поближе узнать этого большеголового, немного деревенского, трудолюбивого парня, избегавшего его, казалось, от робости. Теперь-то он уже знал, что за этим сдержанным видом скрывалась неприязнь к нему, сыну знаменитого адвоката, которому улыбались будущее и карьера. За последние годы Гишар сильно растолстел. Во Дворце его ценили. Он стал депутатом.

Не переставая записывать размашистым почерком аргументы своего противника, Альбер отмечал про себя и его жирный затылок и жест, которым он вытирал лоб, — все раздражало его в этом крепком человеке, по-видимому, довольном своей силой и своими успехами. Он понимал, какой властью обладают энергично повторяемые доводы здравого смысла, и почувствовал, что убедительно опровергать аргументы противной стороны можно было бы как раз с помощью того рассуждения, что наметилось у него в голове прошедшей ночью. Когда он поднялся с места, у него возникло чувство, что слова сейчас придут сами, выкристаллизовавшись из кипения мыслей, и он решил отказаться от заранее подготовленной речи и сымпровизировать свое ответное выступление на новой основе.

Сохранив прежнюю вводную часть выступления, он начал очень просто, словно для того, чтобы Гишар в полной мере ощутил изысканность его ораторской манеры.

Он видел сидевшего на возвышении председателя суда Фродена, слегка наклонившегося в его сторону и внимательно, с карандашом в руке слушавшего его; не сводя с него глаз и все время обращаясь к нему, Альбер на самом деле говорил для Гишара, который знал все детали тяжбы и мог по достоинству оценить силу его доводов.

Однако, продолжая свою речь, по-прежнему пристально глядя на Фродена и пытаясь одновременно нащупать в папке легко узнаваемый по толщине доклад Шуанара, он вдруг почувствовал, что председатель, не меняя своей сосредоточенной позы, уже больше не слушал его, как раньше; по мере того как он упорно продолжал приводить аргументы, он все больше осознавал, что его слишком хитроумные, хотя и правильные слова аудиторию не трогают.

Гишар возобновил свои утверждения. Альбер хотел было ответить, используя более грубые и убедительные доводы, которые он набросал в самом начале, но тут его охватила внезапная усталость, как в тот момент, когда он поднимался по лестнице, думая о Берте, и он отказался от повторного выступления.

Он вышел вместе с Жантийо.

— Я положил записку в дело; в ней они найдут детали, необходимые для оформления постановления, — тихо сказал Альбер Жантийо, сталкиваясь со своими коллегами в узком дверном проходе.

Заметив, что Жантийо выглядит расстроенным, он тотчас начал приводить логические доводы, которые он так часто повторял своему клиенту, всякий раз черпавшему в них поддержку.

— Ну да о чем тут вообще говорить?

Однако на этот раз встревоженный Жантийо слушал его рассеянно и равнодушно. Он думал о судьях, чей образ запечатлелся у него в голове.

— Что, месье у себя? — вполголоса спросил Кастанье.

Ничего не ответив, Юго открыл дверь в гостиную и впустил его.

— Альбер скоро придет, — поспешно сказала Берта. — Он сегодня выступает в суде. Он уехал после обеда. Подождите-ка… Кажется, я слышу, как звякают его ключи. Нет, это не он.

— Выпейте со мной чашечку чая, — говорила Берта, удерживая Кастанье помимо своей воли.

Стоя неподвижно посреди комнаты, он ответил с серьезным выражением лица:

— Нет, спасибо.

Берта не знала, следует ли спросить его об Одетте. Она боялась, как бы он не увидел в этом вопросе намек на их семейную драму. Догадывается ли он, что Альбер уже в курсе дела? Чтобы скрыть свое замешательство, она говорила очень быстро:

— Ну ладно! Тогда просто посидите со мной, пока я буду пить чай. Хотите, я спрошу у господина Ваньеза, когда Альбер должен вернуться?.. Если вы разминетесь, я скажу ему, что вы приходили. И он вам напишет.

— Ему не нужно будет мне писать. Завтра я зайду снова.

— В пять часов вы наверняка его застанете. Впрочем, он будет ждать вас, потому что я предупрежу его… Так странно… Я вот сейчас говорю с вами, и мне все время кажется, что я слышу его. Я заметила: часто мне кажется, что он уже поворачивает ключ в замке, и я говорю себе: «Ну, вот и он». И что вы думаете! Оказывается, что нет, это еще не он, но он уже где-то на подходе, и вскоре я действительно слышу, как он отпирает дверь.

«Боже, сколько счастливой беспечности в ее болтовне, — думал Кастанье. — Она может говорить обо всем, что ни придет ей в голову. Какое все-таки счастье быть спокойным!»

— Хорошо у вас здесь, — сказал он, оглядывая гостиную.

Впервые за последние три дня он вздохнул свободнее в этой атмосфере тишины и покоя.

— Такая тишина! — сказал он, прикасаясь к ковру на стене. — У вас толстые стены. Настоящие стены. Нужно жить только в старых домах.

— Может быть, все-таки соблазнитесь? — спросила Берта, приподнимая чайник.

— Нет, мне уже пора идти. В шесть меня ждет Ансена.

Его тонкое лицо нахмурилось от внезапной щемящей мысли, что сейчас ему предстоит говорить с вечно всего опасающимся Ансена, и тот снова будет изводить его своими сомнениями и предупреждениями.

— Итак, завтра я зайду в пять часов, — сказал Кастанье.

— А то заходите сегодня вечером, после ужина?

— Нет, — сказал Кастанье, направляясь к выходу и нервно поеживаясь. — Зайду завтра в пять.

Берта вошла в спальню и села в маленькое кресло возле камина. «Бедная Одетта, не очень-то часто я о ней вспоминаю. Завтра схожу к ней», — думала она, а перед ее глазами стояло застывшее лицо Кастанье, его тревога и неприкаянность — образ мужчины, потерпевшего крах. Сострадая Одетте, она вдруг обрела вновь ощущение собственного счастья. «Портишь вот так себе настроение, злишься по пустякам, но какими мелкими кажутся все эти страдания по сравнению с настоящим несчастьем! Вчера я вывела его из себя своей дурацкой ревностью, причем нарочно, сама не веря в свои подозрения, как будто сознательно хотела его обидеть. Не умею я его ценить, как он того заслуживает… Я даже разучилась понимать его. И это моя вина. Я становлюсь злой».