Москва, 41 - Иван Стаднюк

То ли читал где-то, то ли от кого-то слышал Миша, что нет печальнее чувства, чем чувство одиночества сердца. Будто и нарочитая красивость звучит в этих словах, ибо ведь сердце действительно одиноко в груди, и в то же время слышится в них правда, так как не всегда это одиночество сердце ощущает, особенно если рядом с тобой дорогие тебе люди, родные души, понятные и благородные натуры.

Хотя мотоцикл нес его дальше через лес, Мише все чудился тошнотный запах от погибших милиционеров. Может, поэтому он так торопился там, когда обыскивал их, чтоб найти какие-то сопроводительные документы на деньги, груженные в телегу. Да, а почему деньги везли в телеге?.. Чтобы легче пробиться на восток через леса и болота?.. Возможно… Так вот, что-то сдерживало тогда Мишу: забрать с собой, как полагалось, удостоверения личности и партбилеты погибших, а у убитой женщины – паспорт. Забрать – значит сделать их неизвестными… К тому же он не мог, не имел времени похоронить трупы, да и не было чем выкопать могилу, не из чего поставить на ней знак, чтоб действительно не оказались эти, пусть и чужие ему люди, бесследно исчезнувшими из жизни. Кому-то другому придется хоронить их – он в это верил: скоро отодвинется война на запад, он тоже в это верил, и можно будет воздать должное тем, кто отдал жизни как герои или как невинные жертвы войны.

Скорбные его мысли перекинулись на самого себя. Кажется, впервые столь реально подумал он о том, что ведь тоже может, как уже много раз мог, лишиться жизни внезапно, неожиданно – от вражеской автоматной очереди, от выстрела из-за любого куста… Этот выстрел мог последовать и по злой воле дезертира (встречались и такие), которому потребуются хотя бы этот трофейный мотоцикл, оружие, чужие документы.

Вот тут-то, на влажной дороге, в тряске мотоцикла и в оглушающем рокоте его мотора, в мрачности и пустынной таинственности леса, Миша понял, что чувство одиночества сердца – это не пустые печально-красивые слова, а ощутимая тяжесть души, тоскливое теснение в груди, когда жизнь кажется натянутой до предела и любой звук, любая неожиданность способны откликнуться смертным холодом во всем теле. Его нервы, о существовании которых Миша редко, по своему беспечному нраву, вспоминал, были наструнены до окаменения мышц, в его мыслях виделись убитые милиционеры и та милая женщина, из ридикюля которой он изъял банковские документы.

Злой прихотью воображения Миша Иванюта переносился на их место, мысленно видел себя растерзанным вражескими пулями или осколками, представлял, как чужие люди хоронят его в безвестной братской или одиночной могиле, холмик которой со временем сровняется с окружающей местностью, и никто никогда не узнает, куда исчез младший политрук Миша Иванюта, где именно оборвалась его хлопотливая жизнь, никто не задумается над тем, что перед ним, Мишей, простирались в мечтах заманчивые дороги, что его фантазия обуревалась неохватными и радужными перспективами… И вдруг-ничего… Будь проклят фашизм, будьте прокляты те, кто двинул орды захватчиков на советскую землю!..

Нет, смерть не для Михаила Иванюты! Он еще поборется за жизнь – за свою собственную и за жизнь тех людей, с которыми судьба побратала и еще побратает его… Только не оказаться бы жертвой злого случая…

А злой случай, как дурной сон, уже караулил Мишу Иванюту, ждал его впереди, где полковник Гулыга группировал в единый кулак сильно поредевшие части и подразделения своей обескровленной дивизии. Полковник надеялся сбить немцев с магистрали Хиславичи – Смоленск и, как вначале было приказано Чумаковым, продолжить отступление к Смоленску, которое должна была прикрыть обреченная на погибель артиллерийская группа под командованием майора Быханова при поддержке сводной пулеметной роты.

На один из полевых караулов, которые окольцевали разбросанные в овражистом лесном массиве остатки частей полковника Гулыги, Миша наткнулся после того, как удачно пересек захваченное немцами Краснянское шоссе, перемахнул еще через какие-то дороги и переправился по хлипкому мостику на речке Вихра.

Как и полагалось, полевой караул, когда Миша объяснил часовому сторожевого поста, что не знает и не мог знать пароля (пропуска), отконвоировал его к начальнику полевой заставы. Начальником оказался знакомый Мише командир мотострелковой роты одного из полков дивизии – старший лейтенант со звучной фамилией Вышегор. Он действительно отличался высоким ростом, лицо у него было тощее и скуластое, небольшие серые глаза смотрели остро и недоверчиво. Вышегор был тяжело усталым и заспанным. Признав в Мише политотдельского младшего политрука и услышав от него, что везет он полковнику Гулыге важный приказ от самого генерала Чумакова, а также доставляет в штаб какой-то очень ценный груз, приказал вернуть ему автомат, наган и показал по карте, где искать полковника Гулыгу.

Миша продолжил на мотоцикле путь, уже точно ориентируясь при помощи топографической карты на местности. Через десяток минут езды Иванюта свернул с полевой дороги в лес, увидев там среди деревьев крытые штабные машины. Подрулив к бронеавтомобилю с антенной, догадываясь, что на нем ездит полковник Гулыга, Миша остановил мотоцикл и отдал честь первому, кого увидел из знакомых – рыжеусому капитану Пухлякову, начальнику особого отдела дивизии, который сидел на пне и что-то писал в блокноте. Пухляков обрадованно поднялся ему навстречу, подкрутил вверх усы и дружески стиснул руку. Затем не без профессионального интереса спросил:

– Ну где ты, пан Иванюта, пропадал, если не секрет?

– Секретов никаких, – беспечно ответил Миша. – А рассказывать есть о чем: даже не поверите.

– Так рассказывай, не томи!

– Надо вначале приказ генерала Чумакова вручить. Лично полковнику Гулыге.

– Дайте старику поспать! – вмешался в разговор проходивший мимо майор Рукатов, услышав фамилию командира дивизии – своего тестя.

– Приказ экстра-срочный! – не без рисовки уточнил Иванюта.

– Ну тогда иди и сам растормоши его, если такой храбрый! – насмешливо подзадорил Мишу Рукатов. – Полковник после бомбежки действительно спит мертвецким сном.

Затем Рукатов обратил внимание на скособочившийся под грузом мотоцикл Иванюты, обошел вокруг него, а капитан Пухляков спросил у Миши:

– Сухой паек привез для штаба?

– Если сухая колбаса, то это дело. – Рукатов засмеялся. – Одной вяленой сосиски, если грызть ее в пешем строю, хватает на три километра.

Миша снисходительно хохотнул на пустые догадки начальства и, предвкушая то впечатление, какое сейчас произведет на всех своим сообщением, самодовольно сказал:

– Это, товарищи командиры, не что иное, как советские деньги… Каждый мешок набит пачками сотенных бумажек! – И коротко объяснил, как все было с деньгами.

– Ну, младший политрук! – крайне изумился капитан Пухляков, ощупывая привязанные к мотоциклу парусиновые мешки. – Придется о тебе докладывать аж в Москву. Как пить дать, получишь боевой орден.

– А это что? – спросил притихший и даже побледневший от непонятного волнения Рукатов, указывая на мешок, из которого сквозь рваную продолговатую дыру выпирали, став торчком, плотные пачки денег.

– Пуля, наверное, распорола, – беспечно ответил Иванюта, закуривая папиросу из пачки «Казбек», дружелюбно протянутой ему Пухляковым.

На выцветших до серости петлицах Рукатова прямоугольников не было, а виднелись только по три менее выцветших следа от них – свидетельство о недавнем его разжаловании из подполковников в майоры. Он еще раз обошел вокруг мотоцикла, пощупал выпиравшие в дыру пачки и, будто про себя, сказал:

– Так, говоришь, пулей распороло?

– Не осколком же, – простодушно ответил Миша. – Вокруг телеги не было ни одной воронки.

– Зачем же ты его, дырявого, сверху положил? – И Рукатов похлопал ладонью по груботканой хребтине мешка.

– Последним оказался под рукой.

– Ага, последним? – Рукатов пытался придать своему голосу ласково-ерническую интонацию. В словах его будто звучало доброжелательство к Мише. Он подошел к Иванюте вплотную, дружески положил руку на его плечо и с пытливой остротой посмотрел ему в глаза: – Сознайся, младший политрук, припрятал себе несколько пачек? – Он указал глазами на полевую сумку Иванюты. Затем спросил еще: – Или где-нибудь в глухом местечке закопал мешочек? А-а?.. На авось…

Мише показалось, что жизнь вокруг внезапно оборвалась, погрузив его в мерзкую тишину. Мерзкую и даже померкшую от того, что его будто ударили по лицу, плюнули ему в глаза, в душу, в самое сердце. Вопросы и подозрения Рукатова были тем более обидны для Иванюты, ибо, когда по пути сюда он вспоминал свое нищенское прошлое, в нем действительно где-то зрела гаденькая мысль: не взять ли себе пачку денег на случайные расходы в вознаграждение за то, что он спасает целые мешки? Но не позволил созреть этой мысли до конца, с содроганием устыдившись ее и окатив себя в душе ругательными и презрительными словами… А тут вдруг ему в глаза, прямо и откровенно, высказывают гнусное подозрение…