Повести и рассказы - Халфина Мария Леонтьевна

В уходе за ней Саша и бабушка Нина Семеновна были Матвеевне плохими помощниками.

Осунувшийся, молчаливый Саша все норовил куда-то уйти, забиться в угол, спрятаться от людей. Даже Женька Азаркин не лез к нему на глаза. Караулил издали, слонялся по-за углами молчаливой тенью.

А бабушка лежала тихая, обессилевшая, бормотала что-то беззвучно, молила шепотком смерти себе.

Временами Матвеевна, сама за последнее время лишившаяся сна, кричала на Зинаиду:

— Ты ребенка носишь, бездушная твоя душа! Мать на смертной постели лежит, за Санькой глаз да глаз нужен, неужели ты не видишь, что не в себе парнишка?! Или у тебя у одной горе? Да если бы все мы — бабы — так-то вот руки опустили, работать бросили, от детей отвернулись, что бы тогда мужикам-то делать? Как бы они тогда воевать-то стали?! Ты дите доносить должна, поглядел бы Митрий Яковлевич, что ты над собой вытворяешь, как ты его дитем дорожишь…

Но Зинаиду Павловну даже самые жестокие слова не могли обидеть… Одинаково равнодушно выслушивала она и упреки, и соболезнования, и советы взять себя в руки, пожалеть Сашу и еще не родившегося Павлика.

В ночь на девятое мая, перед рассветом, Зинаида Павловна родила девочку. В больницу свезти не успели. Пока разбудили перепуганного Сашу, пока сбегал он на другой конец деревни за Валентиной Петровной, Матвеевна и с роженицей управилась и маленькую шлепками в чувство привела.

Девочка родилась немного раньше своего срока и сначала упорно не проявляла намерения жить.

За окном сияло майское, не по-весеннему жаркое солнце. Ошалевшие от счастья ребята-школьники носились по улицам Дубровки, колотили палками по заборам и палисадникам, вопили дикими голосами:

— Победа! Победа! Айдате все к школе на митинг! Победа! Победа-а-а!!!

Вернувшись с митинга, Саша прошел в горенку. Он словно живой воды хлебнул, и ему не терпелось рассказать матери, как бежал к школе народ, как все плакали и обнимались и что «дядька из райкома» тоже плакал, поздравлял людей с победой, а девчонки успели сбегать в березняк, натащили целые вороха подснежников, кандыков, пушистых ветреников…

Но Зинаида Павловна лежала сонная, безучастная. Саша тихонько поднялся и на цыпочках подошел к широкой бельевой корзине.

В ней, на подушке, спала его крохотная новорожденная сестра.

Он впервые видел только что родившегося человека. На какое-то мгновение его ужаснуло жалкое, сморщенное личико. «Как обезьянка… — подумал он с брезгливой жалостью. — Все они, наверное, такие сначала бывают… И я такой был, и Павлик. И Женька». Мысль эта успокоила и заставила подумать о деловом.

— Мам! — тихонько окликнул Саша, снова подсев к матери. — Давай назовем ее Викторией, ладно?

— Как хочешь… — равнодушно отозвалась Зинаида Павловна.

— Чего это ты придумываешь своей головой?! — шепотом набросилась Матвеевна на Сашу, когда он вышел на кухню. — Какая еще тебе Виктория?! Мать парнишку ждала. Павликом хотела назвать. Вот и надо девчонке дать имя Паша… Панечка.

— Виктория означает — Победа, — нахмурившись, объяснил Саша. И по его жесткому тону Матвеевна поняла: спорить не нужно.

Перед ней стоял не мальчишка-подросток, а хозяин, глава семьи, который теперь за все в ответе.

— Ну и леший с тобой, делай, как хотишь… Вот станут ее ребята Вишкой или Торькой кликать, тогда спохватишься… Да оно, пожалуй, и спорить-то не о чем. Не жилец девчонка-то… долго не протянет…

— Как не жилец?! Почему?!

— Почему?.. почему?.. Молока-то у матери в грудях нету… Вот почему. А девочка недоношенная, разве ее без материнского молока выходишь?

Зинаиду Павловну чуть ли не насильно заставляли есть, побольше пить чаю с молоком. Маруся-счетоводка сбегала в соседнюю деревню на колхозную пасеку, выпросила горшочек меду. Матвеевна варила настой из каких-то особых трав, от которых «у самых сухогрудых молоко приливает».

Ничего не помогло. Молоко у Зинаиды Павловны не приливало. Девочку поили подслащенной водой, разведенным коровьим и козьим молоком. Она срыгивала и, разевая большой голодный рот, кряхтела и чуть слышно поскрипывала. Кричать, как положено новорожденным, она не умела. И соску сосать не умела.

На шестые сутки и поскрипывать перестала.

Вечером пришла Онька Азаркина. Ее очередному «подосиновику» Валерке шел пятый месяц.

Толстый, спокойный, он лежал на Матвеевниной постели, благодушно озирая окружающий его белый свет.

Онька прошла в горенку, хмуро покосившись на лежавшую лицом к стене Зинаиду Павловну, молча вынула из корзины девочку, села в кухне у окна и, положив ее на колени, начала не спеша расстегивать пуговицы на груди кофты.

— Ладно… хватит спать-то… Спишь этак-то и не заметишь, как помрешь…

Не переставая ворчать, она легонько шлепала Викторию по вялым, желтым щечкам, потом зажала пальцами крохотную пуговку носа.

Девочка, задохнувшись, широко открыла рот, сморщилась, страдальчески пытаясь заплакать.

— То-то вот… Держи рот-то пошире, глядишь, чего-нибудь и перепадет. — Легонько сжимая тугой коричневый сосок, она каплю за каплей вливала молоко в судорожно раскрывающийся рот девочки.

— Давай, давай работай! Твое дело телячье, глотай чего дают…

Девочка захлебывалась, молоко, булькая, пузырилось и стекало по подбородку и щекам на пеленку, но прошла минута, другая, и маленькая вдруг притихла, словно поняла, что от нее требуется.

Всхлипнула и наладилась дышать, равномерно сглатывая живительные капли.

— Ну, на первый раз хватит… — Онисья облегченно разогнулась и вытерла рукавом вспотевшее от напряжения лицо. — Теть Гланя, возьми ее… Я на ферму сбегаю… Валерка сытый, теперь долго будет дрыхнуть. Кинь мне на полу постелю, я у вас заночую. Ее теперь надо часа через полтора кормить… Я так думаю, дня через два она грудь примет, сама будет сосать, никуда не денется.

Грудь Виктория приняла на третий день. Онисья даже охнула тихонько, когда слабенькие десны в первый раз чуть ощутимо сдавили ее сосок.

Молока у нее с избытком хватало на двоих. Валерка тянул, как добрый теленок. Дав ему отсосать «верхнее» молоко, Онисья прикладывала к груди маленькую. Она была искренне убеждена, что «самое сытное молоко то, что в грудях на донышке остается».

Кормить Викторию было дело канительное и требовало много времени. Сосала она вяло, с длительными передышками, а у Онисьи времени всегда было в обрез.

— У-у-у! Бесстыдница, лентяйка зловредная, работай давай, есть мне время рассиживаться здесь с тобой… — ворчала она, не давая маленькой засыпать раньше времени. — Успеешь выспаться, нечего глаза-то закатывать. Тебе братка Валерка самые сливочки оставил, а ты нос воротишь…

Больше месяца приходила Онисья с Валеркой ночевать в теткину избу, По два-три раза в ночь прикладывала она маленькую к груди. Пока не приучили ее к соске. Тогда можно стало, надоив полную бутылочку молока, пойти спать домой, — чтобы ранним утром забежать покормить девчонку грудью и со спокойной душой идти на работу.

Труднее было с дневным кормлением. Время подошло самое горячее. Стадо перевели в летний лагерь, а это туда и обратно, считай, не меньше пяти километров. В телятнике после весеннего растела работы тоже было по горло.

Прикинув на глазок распорядок предстоящего рабочего дня, Онисья с утра отдавала распоряжения «своим парням» — Саше и Женьке.

— К десяти часам притащите ребят в телятник, я с утра буду, в обед дома покормите, я надою обоим, глядите только, чтоб не закисло, ставьте бутылочки в холодную воду. А к пяти часам чтобы обое были в лагере, я домой только после вечерней дойки доберуся…

Сначала «парни» таскали ребят на руках, потом дед Андреевич сплел вместительную корзину-коробок, укрепил ее на деревянных ошинкованных железом колесах — получилась великолепная тележка.

Теперь Саша и Женька могли чередоваться, транспортируя сосунков на кормежку к мамке Онисье.

Лето у парней выдалось трудное. У Женьки на руках Валерка и шестилетний рыжий кудряш, «подосиновик» Андрей. Мать целыми днями пропадала на работе, вся домашность лежала на Женькиных плечах.