Пролог - Николай Яковлевич Олейник

— В чем дело, Дмитрий? Можешь сказать толком?

— Он еще спрашивает!

Сергей насильно усадил товарища, снял с него шляпу, стал против него, загородив проход меж столом и стеной.

— Ну, что случилось?

— Покушение на петербургского градоначальника Трепова.

— Как? Кто?

— Вот так! Вера Засулич. Девушка. Среди бела дня подошла, вынула из сумочки револьвер и выстрелила. На глазах у чиновников, у посетителей...

Кравчинский остолбенел. Девушка, днем... выстрелила...

— Ну вот, — проговорил глухо. — Позор! Девушки стреляют в градоначальников, рабочие произносят заупокойные речи самодержавию, а мы... революционеры, борцы... Позор! — Он снова начал быстро ходить по комнате, взгляд его остановился на кинжале, лежавшем на подоконнике, несколько мгновений задержался на нем. — Ей удалось бежать? — спросил.

Клеменц развел руками.

— Что ты предлагаешь? — спрашивал дальше Сергей.

Клеменц молча смотрел на него, в его взоре Кравчинский прочитал тот же вопрос.

— Во всяком случае, — продолжал, — так дальше нельзя. Слышишь, Дмитрий? Так дальше нельзя! Нас проклянут. И справедливо, заслуженно. Если до сих пор нам верят, то лишь за наше прошлое... за прошлые заслуги... А каковы они? Мизерные. Ничто по сравнению с выстрелом этой девушки. Надо возвращаться. Мы искали, вынуждены были искать боев на чужих землях, а они разгораются там, на родине, и туда надо торопиться.

Флигель Третьего отделения в Петербурге.

— Но...

— Никаких «но»! Довольно!

— Все же выслушай, — твердил Клеменц, — поехать не штука. Но доедешь ты только до первой пограничной станции. А там тебя схватят. Как Морозова, Синегуба, остальных. Ты этого хочешь?

— Не говори глупостей. Я хочу одного — борьбы! В конце концов, меня послали на время... Понимаешь, на время!

— Вот-вот. Послали! — вскочил Клеменц. — А сейчас даже тех, кто тебя послал... где они? К кому ты обратишься? Ни одной явки, ни одного места, где можно было бы остановиться...

— Что ж, по-твоему, ждать, пока все это появится, кем-то подготовится? «Добро пожаловать»? К черту! Кто создавал условия ей, Засулич, обеспечивал явки, квартиры?

— Это еще не известно. Ты пойми: она была там, а нам с тобой туда еще надо добраться. Это все равно что сразу же на границе добровольно протянуть руки для кандалов: непременно схватят в Вильно, Пскове или в Петербурге. Ты понимаешь?

Первый приступ недовольства собственным положением проходил, к Сергею понемногу возвращалось спокойствие.

— Необходимо списаться, — продолжал Клеменц. — Я не против возвращения, самому надоело здесь слоняться, но лезть в раскрытую пасть, в когти Третьего отделения... благодарю покорно, не вижу никакого смысла. Внезапный приезд сейчас ничего не даст, кроме лишних хлопот, которые принесем товарищам.

Да, он, пожалуй, прав, размышлял Сергей, торопливостью сейчас только напортить можно.

Значит, снова ожидание? Досадное, пассивное... Проклятье! Зачем он согласился на эмиграцию? Это, конечно, умышленно придумали... Умышленно, чтобы спрятать его, отвести от него удар... Сергей понимал друзей. Понимал. И сюда ехал не бездействовать — он не сидел здесь сложа руки, не наслаждался морским ветерком. Беневентская попытка, тюрьма многому научили... ему есть чем отчитываться перед товарищами. В бездеятельности его не обвинишь... И все же мучительно больно...

Ушел Клеменц, давно пора ужинать, а он все шагал и шагал по своей комнатушке. Он писал о подвиге Веры Засулич.

Милая девушка! Милая Вера! Ты даже не представляешь, какое громовое эхо во всем мире вызвал твой выстрел. Он пока еще одинокий, но пройдут годы, не много лет, и он умножится, сотнями, тысячами карающих выстрелов. Могучая рука рабочих поднимется, разнесет ненавистный трон, разнесет тюрьмы-казематы, вековые разорвет цепи. И потомки пропоют тебе славу, потому что среди подвигов, ценою которых будет добыта свобода, будет сиять и твой — один из самых больших и самых знаменательных.

Страшен и велик твой подвиг. Ты доказала, что тираны не всесильны, что издевательства не безнаказанны, не остаются неотомщенными. Ты не отступила перед явной смертью и поступком своим показала, что чувства чести и достоинства живут, не погибли в народе.

Имя твое будет высечено на скрижалях истории и с благоговением будет произноситься из рода в род.

Бессмертная в истории, ты будешь бессмертна в поэзии, потому что не одного великого художника будет вдохновлять твой образ...

В полночь вышел на улицу. Зимняя Женева казалась тихой, казалась местом, где можно отдохнуть от всего, забыться, уйти от всего, что назойливо лезло в голову. Только не от того, что делается на родине. Но пока он вынужден оставаться в этом добровольном изгнании, он сделает все, что в его силах. А в его силах, в его возможностях сейчас только слово. Воевать словом! Пусть порадуется Лавров, над которым он подтрунивал за «оракулство», пусть радуется Плеханов со своим теоретизированием, пусть! В общем-то он никогда не отказывался от слова, с него начал — в петербургских рабочих кварталах, в народе... Он только ставил его, слово, вслед за действием, за поступком, на второе место, отдавая преимущество живой борьбе, настоящей битве.

Сергей ходил по глухим окраинным улицам, чтобы ни с кем не встречаться, хотелось быть одному, наедине подумать и привести все к общему знаменателю. Он еще не успел привыкнуть после Италии к этому холодному нынче зимнему городу с ледяными горными ветрами и кутался, поднимая воротник легкого пальто, и ходил, ходил — долго, до полной усталости. Где-то за вершиной Монблана, в голубоватой, усеянной звездами мгле, потонула луна, на улицах пригас свет, на городской башне пробило...

Поздно. А идти домой не было ни малейшего желания.

Где-то звенели цепями осужденные товарищи...

...Где-то мучили Веру Засулич.

...Где-то в Сибири, больной, возможно, умирал Чернышевский.

...Где-то Кафиеро и другие друзья-итальянцы готовили новый заговор.

...Где-то...

Была полночь, глубокая полночь, когда Сергей постучался к Клеменцу.

Спустя некоторое время стали поступать подробности о процессе, о выстреле Веры Засулич. Стало известно, с каким достоинством вела себя арестованная. Засулич даже не пыталась бежать, бросила револьвер и сказала: «Это вам за Боголюбова...»

Оказывается, еще летом Трепов, обходя дом предварительного заключения, придрался к арестованному во время демонстрации у Казанского собора Боголюбову (в действительности это был Емельянов) за