Пролог - Николай Яковлевич Олейник

привлекли внимание полиции. Пятого апреля группа полицейских попыталась войти во двор, познакомиться с новыми жильцами, однако жильцы оказали вооруженное сопротивление. Во время перестрелки два полицейских были ранены. Повстанцы отбили нападение, однако силы была неравными, вражеские ряды многочисленнее и лучше вооружены... Когда наступил вечер, Кафиеро, командир отряда, отдал приказ отходить в горы. Ардинги и Инноченти он посылает в Солопако, чтобы обо всем происшедшем предупредить Кравчинского и Грасси. Это было в ночь на шестое апреля.

Накрапывал дождь, в Солопако все спали. Проводив Смецкую, Сергей и Грасси вошли в помещение вокзала, чтобы обогреться и дождаться утра. Здесь и нашли их посланцы Кафиеро, но не успели друзья поговорить, как в помещение вокзала ворвались карабинеры, приказали всем сидеть на месте, не двигаться. Дула карабинов угрожающе были направлены на заговорщиков и при малейшей попытке к бегству или к сопротивлению готовы были стрелять...

Во время ареста у них отобрали оружие — карабины и револьверы, у Рублева — бумаги. Много бумаг. Он прятал их в дорожном саквояже, который пытался незаметно оставить в помещении вокзала. Содержание бумаг давало основание характеризовать их как инструкцию ведения партизанской войны в горах. Согласно инструкции, борьба начинается небольшими отрядами, количество которых, непрерывно увеличиваясь, со временем должно привести к всенародной войне, к свержению существующего строя.

Задержанных сажают в беневентскую тюрьму. Полиция торжествует: бумаги купца Рублева свидетельствуют, что он не рядовой повстанец, а, очевидно, один из руководителей. Значит, схватили не за ниточку, прямо за клубок, за Рублевым пойдут и другие.

Через несколько дней Сергея и его сообщников переводят в тюрьму «Санта Мария Капуа Ветере», заведение более надежное, чем беневентское. Их пока еще не трогают, не мучают допросами, хотя большей, чем поражение, муки для повстанцев трудно и придумать. Затея их провалилась, потерпела крах. В тюрьму ежедневно привозят все новых и новых участников заговора. Единственное, что вселяет в них надежду, — это отряд Кафиеро. Карлу удалось вывести группу на вершину Матезе, оторваться от карателей-карабинеров, перейти в другую провинцию — Казерти. В городке Летино они даже захватили мэрию, сожгли списки должников, в Галло, как рассказывали схваченные, то же самое...

Но однажды, спустя неделю после их ареста, ворота «Санта Марии» раскрылись как никогда широко, принимая новую партию повстанцев. Среди них и Кафиеро.

Это была трагическая встреча. Друзья обнялись, долго стояли в объятиях друг друга. На покрасневших от бессонных ночей и усталости глазах Кафиеро сверкали слезы.

— Я ничего не мог, — едва сдерживая рыдания, говорил он. — Мы готовы были на все... На вершине Матезе нас поливали дожди, до костей пронизывал холодный ветер, но мы держались. Карабинеры не решались вступать с нами в стычку. Мы чувствовали силу, люди рвались в бой. Сергей, дружище, видел бы ты этих людей... Они достойны гарибальдийцев, с ними все можно одолеть... А потом подошли регулярные армейские части. С артиллерией... Нас окружили... Боеприпасы кончились... Повстанцы не хотели сдаваться... Они готовы были умереть... умереть в бою, как подобает солдатам... Но я понял, что это напрасно, не нужно... Я приказал сложить оружие, слышишь, Сергей? Я приказал... — Он все же не удержался, припал головой к его плечу и зарыдал.

Кравчинский не утешал друга, ему и самому хотелось плакать, чтобы хоть как-нибудь, чем-нибудь приглушить боль, отчаяние, которые разрывали его грудь...

Затем началось следствие. Их, тридцать человек, в том числе и русского подданного купца Рублева, обвиняли в антигосударственном заговоре и убийстве карабинеров. Ежедневно их вызывали на допрос, требовали новых признаний, новых свидетельств, уговаривали, запугивали, хотя все было ясно и понятно без этого.

Так продолжалось неделю, другую, месяц, два месяца, три... Этому, казалось, не будет конца, и они, привыкшие к постоянному дерганию, молча шли, молча входили в комнаты следователей и, не сказав ничего нового, молча возвращались в камеры.

Потом их стали вызывать реже и реже, — видимо, и самим следователям надоело с ними возиться, жизнь вошла в более спокойные берега. Троих из них — двух священников и крестьянина-проводника — освободили. Прошел слух, что скоро будет суд, приговор, а там... что кому выпадет. Возможно, и смерть. Цари и короли не любят бунтовщиков. Для непокорных у них всегда наготове виселица, гильотина или же каменный мешок, выход из которого один — на тот свет. Правда, ему, иностранцу, это не угрожает, к нему могут применить другое наказание — выдать русскому правительству, что равносильно смерти или пожизненному заключению в Петропавловке. Перспектива безрадостная. И ничего не поделаешь. Уже лето, самая его середина, а они сидят, их держат... Попытка организовать побег ничего не дала — «Санта Мария» охранялась по-особенному, более же всего охранялся блок, где помещались повстанцы. Итак, надо ждать. Ждать смерти, выдачи, каземата...

Но время идет. Его надо чем-то заполнить, потому что даже смертник томится от безделья. Сначала говорили о самом наболевшем, сокрушались, что так все получилось. Затем делились воспоминаниями... Им было о чем рассказывать! Бывшие матросы, не раз смотревшие в глаза смерти и побеждавшие ее, каменщики, военные, служители культа, чиновники... Люди отважные, у каждого за плечами большая жизнь.

Чаще всего вспоминали здесь о Гарибальди. Бывшие «краснорубашечники», как называли себя участники гарибальдийских походов, с гордостью произносили имя своего легендарного вождя, рассказывали о его отваге, жалели, что болезнь и старость не позволяют ему встать в ряды повстанцев, возглавить борьбу сейчас. Это была правда, которая не обижала ни Кафиеро, ни Кравчинского, ни кого-либо другого из руководителей восстания. Народу нужно было знамя, и он видел его в личности Джузеппе Гарибальди, своего сына, своего мессии. Он еще жил, обессиленный болезнью, ранами и прожитыми годами, доживал свой век на небольшом теплом острове Капрера, к нему, к его вилле, неслись мысли и взоры всех, кто боролся за новую — объединенную и независимую — Италию.

Кравчинский досадовал, что не знает языка, не понимает этих рассказов, просил Кафиеро толковать ему по-русски, объясняя свой интерес тем, что когда-нибудь он напишет о Гарибальди для своих соотечественников.

— На том свете? — в шутку говорил Кафиеро.

— Возможно, что и там, но все равно напишу, — отвечал Сергей.

В конце концов Кравчинскому надоели эти выспрашивания, и он, к удивлению товарищей, попросил обучать его итальянскому языку. Время есть, учителей вон сколько, — когда еще выпадет такая возможность?

И среди тюремного шума, жары, тесноты Сергей изо дня в день занимался изучением