Пролог - Николай Яковлевич Олейник

Слава богу, окончились эти узенькие переулки, выехали на Невский. Широта, простор... Только слишком людно! Конки, экипажи, гуляки... Не очень здесь и разгонишься. Но Адриан теребил вожжи, подгонял. Вот и знакомый переулок, дом...

Адриан уехал, — закончил свой рассказ Веймар, — а мы с Петром Алексеевичем черным ходом пробрались в потайную комнатку ресторана Доминика. Кропоткин, едва сбросил с себя тяжелую офицерскую шинель, фуражку, как был в арестантской одежде, так и повалился на кушетку. Я испугался, подумал, что ему плохо, а он покачал головой, прошептал: «Мне хорошо, Орест. Я смертельно устал». Я торопил его, надо было помыться, переодеться. Но Петр Алексеевич лежал, на измученном его лице блуждала слабая улыбка, на дрожащих ресницах блестели слезы.

Веймар умолк, задумался, — видимо, собственный рассказ вновь вернул его к тем волнующим событиям.

— Такое случается однажды на веку, — тихо произнес Кравчинский и крепко сжал руку Ореста Эдуардовича.

X

Побег Кропоткина убеждал, что при определенной организации даже в нынешних условиях можно делать кое-что значительное. Как ни торжествовал царизм, посадив за решетки сотни лучших из лучших, все же вне тюрем оставалось много непримиримых борцов; притеснения и преследования их не гнули, а, наоборот, мобилизовывали, призывали к новым, еще более активным делам. Словно пружина, которая при сжатии увеличивает силу сопротивления, они, за кем днем и ночью по пятам следовала смерть, готовы были без раздумий и колебаний бросить все свои силы, свои жизни на свержение ненавистного строя.

Однако — и это теперь понимали все борющиеся — возникала необходимость в широкой, массовой, с подчинением единому руководящему центру организации. Одного только хождения в народ, «возрождения пропаганды» было недостаточно.

— Мы терпим поражение потому, что не занимаемся настоящим делом, — подчеркивал Кравчинский. — Бессмысленно агитировать за бунт — его надо организовать. В этом и состоит наша задача. — Сергей терпеливо отстаивал перед товарищами свое мнение. Ему казалось, и это было действительно так, что он, изведавший и хождение в народ, и невзгоды эмиграции, и побывавший в вооруженных смертельных схватках, — что он может советовать и даже имеет на это моральное право. Он не навязывает своих взглядов, однако, чтобы уберечь друзей от ошибочных шагов, поступков, чтобы совместно вывести революционное движение из блужданий на дорогу сознательной организованной борьбы, будет настаивать на проведении в жизнь собственных подкрепленных опытом убеждений и планов. Кто сам прошел по тернистым тропам, тот может указать путь другим.

Правда, принцип существования партии как административного органа противоречит характеру Кравчинского, его врожденному или воспитанному в себе стремлению к независимости (позднее он скажет об этом открыто), но во имя дела Сергей идет даже на такие жертвы. Единственное, чего он хотел бы от своих побратимов, — действия, дел. Не слов, а настоящих, видимых, ощутимых действий. Ведь ничто так не губит самые лучшие замыслы и планы, как пустословие, фразерство. И в конце концов не только планы, но и людей. В этом он убедился — и здесь, дома, и там, в эмиграции. Сколько их, лишенных возможности служить родному народу делом, слоняется, тратит энергию, ум, нервы на пустую болтовню за границей! Бродят, обрастают мещанскими привычками, многие спиваются... Выдерживают лишь самые стойкие.

Кстати, Плеханов. О нем сейчас много говорят. Молодой, начитанный, независимый во взглядах. Прекрасный полемист. Происхождением из мелких тамбовских помещиков. В Петербург прибыл слушателем военного — Константиновского — училища. Оставил его и поступил в Горный институт, который также оставил в этом году... В их взглядах немало расхождений, однако внутренне они тянутся друг к другу, чувствуют взаимную симпатию.

...Как-то — уже после приезда Сергея из-за границы — Кравчинский и Плеханов вместе возвращались с очередного собрания. Они неторопливо шли по набережной Фонтанки, два любителя вечерних прогулок, углубленные в собственные мысли.

Была поздняя осень. Над городом тяжело передвигались тучи, цепляли черными своими крыльями Адмиралтейский шпиль. Низовой ветер гнал осенние листья, сыпал легкой порошей.

— Каковы ваши впечатления о Герцеговине? — вдруг спросил Плеханов.

— Самые разнообразные, — не задумываясь ответил Сергей. — Хорошие и плохие, плохие и хорошие... Восстание, по сути, мало что изменило. В нем было достаточно много случайного, хотя оно показало возрастающий протест народа, его нетерпимость к угнетению. Времена, Жорж, меняются. Парижская коммуна, восстание горцев — все это звенья одной цепи... Я не каюсь, что поехал на Балканы. Хотя восстание и удивило меня своей неподготовленностью, отсутствием надлежащей координации действий, все же оно дало больше, нежели наши хождения, пропаганда и прочее.

— Ну, это вы преувеличиваете. Сами признаете, что восстание мало что изменило, а расцениваете его выше усилий сотен людей...

— На мой взгляд, хождение в народ если что и дало, то разве только понимание того, что ни крестьянство, на которое мы так рассчитывали, ни рабочие не верят нам.

— Об этом-то и речь. Нам суждено просветить их. На это уйдут годы...

— Чисто по-лавровски, — почти оборвал его Кравчинский. — Я верил Петру Лавровичу, ценил его авторитет, пока он не стал отговаривать меня от участия в балканских событиях. Как может революционер быть равнодушным к борьбе других народов? Не понимаю, не укладывается в моей голове.

— А разве он вам говорил, что равнодушен?

— Простите, а как иначе это понимать?

Сильный порыв ветра налетел, сыпанул в лицо порошей. Некоторое время шли молча.

— И теперь ваш кумир Бакунин? — снова спросил Плеханов. — Кстати, он умер. Слышали?

Кравчинский молчал. Шел, низко склонив голову, словно впереди везли его, великого Бунтовщика, везли в последнюю далекую дорогу, откуда нет возврата. В какое-то мгновение в памяти Сергея промелькнули те короткие часы, тот день, когда они вместе с Россом были у Бакунина... «Забудьте все, отбросьте все личное, — перед вами народ, история, и вы — их слуги». Как неумолима смерть. Как несправедлива судьба!.. Прошел всего год. Год жизни, мгновение истории.

— Умер несколько месяцев назад в Берне. — Плеханов поднял воротник, словно втиснулся в пальто. — Из наших последних бесед я понял, что он был для вас...

— Не только был, но и остается, — тихо, однако достаточно твердо сказал Кравчинский. — По крайней мере другого выхода я не вижу. Революция по Бакунину.

— Но ведь вы же сами только что отвергали...

—