Пролог - Николай Яковлевич Олейник

Плеханов слушал, задумавшись. Его высокая, стройная фигура, немного ссутулившаяся — видимо, от холода, — покачивалась в такт шагам.

— Боюсь, будем с вами, Сергей, ссориться, — сказал наконец. — Стихия никогда не приносила добра, если и имела успехи, то временные. Бакунин великий практик, но в теории он жестоко ошибался. Неужели вы этого не видите, друг мой? Неужели до сих пор не поняли? Чтобы поднять массы и добиться успеха, нужна кропотливая, длительная работа.

Мимо них продефилировал отряд конной полиции.

— Пока вы будете вести свою кропотливую работу, эти, — Сергей кивнул вслед таявшему в темноте отряду, — перехватают вас, как коршуны цыплят.

— Пусть часть из нас и погибнет, все же будет меньше жертв, нежели в открытых баррикадных боях. Разумеется, неподготовленных, — возразил Плеханов. — Не подумайте, я не против вооруженной борьбы!

— Трудно сказать, — вздохнул Кравчинский. — В сущности, сейчас наше товарищество разгромлено, работа почти приостановилась.

— А то, что мы с вами делаем, разве не в счет? А наша группа, — кстати, знаете, как мы хотим ее назвать? «Северная революционно-народническая группа», — разве это не проявление борьбы?

— Нет, конечно. Вы сами понимаете, что это только зародыш, прообраз или еще что-то в этом роде. Группка людей, единомышленников...

— Согласен. Мы должны возродить организацию, вернее, создать новую, более сильную и совершенную. Для этого прежде всего нам необходимо изменить свое отношение к рабочим.

— Создать, — в раздумье повторил Кравчинский. — А пока что сидеть тихо? Дать понять, что мы действительно разгромлены?

— Почему же?

— Да хотя бы потому, что за время так называемого возрождения в народе погаснет искра, которую мы зажгли огнем своих сердец, ценою жизни своих товарищей.

— А вы не очень наблюдательны, артиллерист Кравчинский, — изменил тон разговора Плеханов. — Сказывается ваша временная оторванность. Так вот, к вашему сведению: искра, о которой вы говорите, не только не гаснет, а, наоборот, разгорается.

— Что вы имеете в виду? — отстранился Сергей.

— Идемте, идемте, — взял его под руку Плеханов, — стоять холодно... Что я имею в виду? Похороны Чернышова, брожение рабочих Путиловского завода, массовые выступления на других предприятиях. Или вы считаете это случайностью? Я лично вижу в этих пусть кое-где и стихийных выступлениях назревание революционной ситуации, бури, которой мы так ждем, к которой стремимся.

— Не принимаете ли вы, уважаемый, обычное недовольство людей за революционность? Ведь с такими рассуждениями недалеко и до благодушия. Дескать, события разворачиваются, революция назревает...

— В том-то и беда, что нашему движению не хватает обобщения, теоретической основы.

— Однако увлечение этим приведет к схоластике. Как вы, тонко разбирающийся во многом, не можете этого понять?

— Очевидно, мы люди разной тактики, хотя цель у нас одна. Жизнь, надеюсь, убедит вас в ошибочности отбрасывания теории. Не хотелось бы говорить вам этого, но, простите, вынужден.

— Слушаю, слушаю, — насторожился Сергей.

— Слушайте же: человек без подготовки, без обдумывания бросающийся в драку, кажется мне — знаете кем?

Кравчинский громко рассмеялся.

— Донкихотом!

Плеханов промолчал.

— Что же, благодарю за комплимент, — сказал, перестав смеяться, Кравчинский.

— Извините, я вовсе не хотел вас обидеть, — оправдывался Плеханов.

— Я люблю откровенность. И не в обиде суть. Нам действительно надо искать общих путей, общих действий. За муки товарищей мы должны отомстить. И пока вы будете глаголить, я буду призывать к делу. Только так.

— Однако тише разговаривайте, — прошептал Плеханов. — Не забывайте, где мы. Посмотрите на ту сторону.

Сергей только теперь сообразил, что, увлекшись беседой, они не заметили, как подошли к самому Третьему отделению. Роскошный особняк виднелся по ту сторону реки.

— Понесло же нас, — буркнул Сергей. — Идемте назад.

— Напрасно, — успокоил Плеханов. — Может, так лучше. Меньше подозрения.

На мосту через Фонтанку маячили две фигуры. Пристальными взглядами они провожали запоздавших прохожих.

— Знали бы они, кто мимо них только что прошел, — полушепотом проговорил Плеханов. — Вам не боязно, Сергей? Подумать только: главный политический преступник разгуливает по улицам столицы! Каково?

Он явно переводил разговор на другое, и Кравчинский не перечил, не настаивал на продолжении полемики.

— Бывает и боязно, — сказал после паузы. — Особенно тогда, когда знаешь, что ничего стоящего не сделал, а сесть можешь. Так было в начале нашего хождения в народ. Схватили нас с Дмитрием, и я испугался... Остановиться на первом же шагу — вот что страшно. Вырвались мы тогда и так припустили, что за ночь добрались до самой Москвы.

— А на Балканах?

— Там другое, там было жаль людей, обманутых надежд. — Кравчинский потуже натянул на голову чуть было не сорванную порывом ветра шляпу, придержал ее рукой. — Сколько там прекрасных товарищей, людей, готовых на все. Я даже хотел было остаться в Белграде, основать там журнал...

— И что же?

— Деньги, дружище. И еще — наш замысел о восстании на Урале.

— Мифическая затея, скажу вам откровенно.

— Судить легче. Может быть, она потому и не осуществилась, что нашлось слишком много теоретиков... Прошу прощения, — спохватился Сергей, — я также не хотел вас обидеть.

— Ничего, — спокойно ответил Жорж. — Однако не кажется ли вам, что он, этот замысел, в самом своем зародыше был обречен?

— Не кажется. Я даже не спрашиваю почему.

— Уверен, вы прекрасно это понимаете.

Сергей замолчал. Молчал и Плеханов. Оба чувствовали неловкость. Вслушивались в ночь, в резкий посвист ледяного ветра, в далекий стук подков, одинокую перекличку паровозных гудков и какое-то глухое, не умолкающее ни днем ни ночью, будто подземное, громыхание. Город не спал, светился огнями и огоньками многочисленных окон, окошечек, витрин и фонарей... И сквозь все это со стороны западных окраин время от времени прорывались густые, басовито охрипшие голоса пароходов.

— Вот здесь мы и расстанемся, — сказал Кравчинский, остановившись возле крутых гранитных ступеней, спадавших вниз, к воде, — там покачивалась лодка.

—