Вершалинский рай - Алексей Карпюк

И вот 17 ноября тысячи людей направились после захода солнца в полицейские участки, помещения пожарных команд и в редакции газет, чтобы встретить смерть не в одиночку. Десятки семейств из Ливаньи поспешили покинуть город родной и отправиться в горы. Одна генуэзская фабрика прекратила работу: работницы пожелали провести последние часы со своими детьми. Один из кварталов города был покинут жителями. 20 % школьников в Кьявари не явились в школу. Отели, всегда переполненные, оказались в эти дни пустыми. Кинотеатр продал всего 20 билетов. Рестораны тоже пустовали. К пяти часам вечера аристократический клуб даже расклеил на улицах города голубые афиши с приглашением: «Добро пожаловать па последний бокал шампанского!..»

Анархия недолго раздирала Альяшову общину. Пророк поставил всех на место убийством ни в чем не повинного человека.

Уже выкопали картошку, убрали огороды. Бабы начали трепать лен. Осень давно уже погасила зелень. Как всегда в эту пору, западные ветры принесли с Атлантики влагу, заладили дожди, дороги раскисли — ни пройти, ни проехать, а до рождественских морозов было еще очень далеко. Пустые поля наводили тоску. Деревни притихли. Пропитанные мокрядью соломенные крыши словно придавили к земле почерневшие халупки. Земля и небо слились в один серый саван, разделенный только темной полоской леса. Наступили долгие скучные вечера.

В один из таких вечеров, когда тускло, как волчьи глаза, светились оконца грибовщинских хат, на полу больших комнат и боковушек, как всегда в последние годы, вповалку лежали чужие люди. На святой взгорок путники наведались еще днем, досыта наплакались и нажаловались. Большинство не дождались даже ужина. Утомленные люди легли поскорее спать, чтобы на рассвете тем же путем унести свои заботы назад, домой, в свою избенку, которая казалась отсюда гораздо уютнее и желаннее.

Заснувшие ворочались, свистели простуженными бронхами, стонали во сне, всхлипывали и скрежетали зубами, — возможно, отбивались от черта, который приходил за их душами. Кому-то снилось, наверно, что-то более страшное: они вдруг просыпались, вставали на колени и горячо молились, молились до изнеможения, до слез, до беспамятства, рабски покорно и униженно прося бога простить им «вину». А всего-то и вины было острое словцо невестке, неподчинение свекру, либо и того меньше — страстное желание купить детям на рождество фунт сахару, заставившее женщину сунуть покупателю на рынке шарик масла с картофелиной или сыром в середине! Вокруг по воле того же бога царили зло, насилие, ненависть, ложь, в сравнении с которыми грешки этих теток были настолько ничтожны, что их, в сущности, просто не было. Но, воспитанные в покорности, страхе и невежестве, они этого не могли понять. Если бы сны этих несчастных можно было видеть и слышать, Грибовщина задыхалась бы от слез, рыданий и стонов.

Но бодрствующим было еще хуже с их тоскливыми, темными, как ночь, думами.

Шуршал за окном затяжной дождь. Напоминая о себе, тявкали перед ужином голодные собаки. Монотонно трещали в подпечье сверчки. На кухне при свете керосиновых ламп хозяева шинковали капусту, и малыши ссорились из-за кочерыжек. В подойниках на лавках синело еще не процеженное молоко вечернего удоя. Перекипал в чугунах картофель для свиней, и брызги шипели на плите.

Многие путники, прислушиваясь к хлопотам хозяев, вспоминали, что еще совершенно не подготовились к близкой зиме, что дома ждут и не дождутся вот такие же карапузы, оставленные на дряхлую бабку, мычит без присмотра скот. Полны суеверного страха, еще не смея ничего плохого подумать о пророке, люди уже удивлялись, как далеко они забрели, с ужасом представляли себе обратный путь по грязи, по раскисшей от дождя дороге, гнилым лужам, в которые придется ступать, а ледяная вода будет чавкать в постолах, обжигать пальцы. Ноги сводило от одной мысли, что завтра надо будет снова наматывать вот эти мокрые онучи. А ведь говорили, что в Грибовщине какая-то сила снимает боль, что со святого взгорка уходишь, словно испив животворной воды. Черта с два!

К таким странникам сон не шел. Они беспокойно вздыхали, шурша соломой, ворочались, примащивались и так и эдак, и не один в отчаянии вздыхал про себя: «Верно говорят, что сам от себя, холера возьми, никуда не убежишь, не спрячешься, хоть ты тресни!»

В это время в церкви служили вечерний молебен. Правда, такое понятие менее всего подходило для обозначения того, что там творилось.

СЕЛЬСКИЕ ЭРУДИТЫ

Под горящими свечами у алтаря сгрудились заросшие по самые уши фанатики из Волыни, в лозовых лаптях, с холщовыми сумками через плечо. Слева от них на столах лежали караваи хлеба, пироги, конфеты, яблоки и груши. Стояли оплетенные камышом брюхатые бутыли украинского вина. Над этими приношениями белели бумажки с именами для поминания за упокой. Справа стояли точно такие же столы с бумажками для поминания за здравие.

Тут же на лавках чинно восседали апостолы, «третьи священники» и сам Альяш. Хор тянул псалом. Грустная мелодия крепла, по самые своды заполняла густую темень храма. Чувствовалась благоговейная настороженность, которая была всегда, если в церкви присутствовал сам пророк. Общему настроению не поддавалась только Химка.

Она следила за подсвечниками. В центре позолоченного диска перед ней пылал огненным языком толстый, как тележная ручка, восковой столб с винтообразным золотым ободком, а в плоской чаше мерцали столбики поменьше, аккуратно вставленные в медные гильзы. Химка никогда не забывала, что каждая свеча — чья-то человеческая душа, за которую где-то молятся родные, и свечи у нее всегда стояли ровно и сгорали до конца.

Как загипнотизированная, она ни на минуту не отводила глаз от беспокойных языков пламени, а богомольцы неуклюжими пальцами передавали ей все новые тонкие восковые палочки.

Как всегда в такое время, Химке было хорошо и спокойно. Хоть и знала она от самого Давидюка, что до неба, может, с тысячу, а может, и более верст, молитвы всевышнему шептала с надеждой, точно бог был рядом. Это, однако, не мешало ей привычно замечать все, что творится вокруг.

Хор окончил свою программу. Было слышно, как под куполом храма в могильной темноте никак не могли угомониться перед сном воробьи, а двадцать пять певцов и певчих зашмыгали ногами по каменной лестнице вниз. По заведенному обычаю пророк платил им после каждого выступления, и Химка хорошо знала, как все это теперь будет выглядеть.

Регент хора, дядька Коваленко, с синим носом, изгнанный отовсюду за пагубное пристрастие к зеленому змию, протиснется через толпу и смиренно остановится перед пророком.

— Ох, как нотно, Илья, сегодня пели мои хлопцы! — похвалит он подчиненных. — Так даже у кринковского Савича в соборе не поют!

— Если захотите, можете петь и нотно! А полотно на хорах мне не потоптали? — брюзгливо спросит Альяш, неохотно развязывая истрепанный мешочек с деньгами.

Попробуй не наступи на него, когда полотном завалены все хоры и из-за сувоев повернуться негде! Восемнадцать возов отправили монахам в консисторию, возок — президенту, сколько-то возов продали, — да ведь когда это было!.. А подарки все прибывают и прибывают.

Да и одним «топтанием» там, конечно, не обошлось. Кто взял «файную» скатерку, кто вышитый рушник под пиджак сунул. Против этого Химка ничего не имела, все равно добро пропадет даром, Пиня давно не берет: «Не штандартное, нет на него таксы», — говорит. Скоро и девать будет некуда.

— Как можно, отец Илья?! — Нос регента станет фиолетовым от возмущения, а все его внимание теперь будет обращено на мешочек с деньгами, чтобы хозяин побольше зачерпнул из него. — Разве я позволю добро топтать? Ты ведь меня знаешь!..

— «Знаешь, знаешь»! — передразнивает пророк. — Развернули мне прошлый раз все рушники, как свиньи рылом! Золото, что ли, искали, гицли?!

— Неужели? — искренне удивляется регент. — Я скажу им, скажу-у, отец Илья! Я такой — у меня схлопотать недолго! А за такое нотное пение ты уж, Альяш, им дай…

— На! — Пророк высыпает серебряные монеты в поспешно подставленные пригоршни дьякона.

— Спасибо! — уже бодрее кидает Коваленко и бежит на улицу, где его нетерпеливо ждут мужчины-хористы.

Химка словно видит, с какой детской жаждой и восторгом — как Яшка с Маней конфеты — считают сейчас взрослые мужики монеты при зажженной спичке, чтобы сейчас же идти к Банадычихе и пропить их. Химка даже радуется за них. Что поделаешь, если другому мужику отрава эта слаще меда! Ей кажется, что среди хористов ее муж Олесь, царствие ему небесное, который тоже любил пропустить чарку-другую. И у Химки становится приятно, тепло на душе, она радуется за этих людей, точно эту радость приносит им сама.