Вершалинский рай - Алексей Карпюк

Пине пришлось после этого жить за чертой оседлости.

Призванный, как и многие из участников ночных трапез в синагоге, в Гродненскую 26-ю артбригаду, Пиня отличился и здесь. В самом начале службы один весельчак подошел к нему сзади, вскочил на плечи и заорал:

«Но-о, жиде, вези!»

Ковальчук с товарищами уже предвкушали веселенькое зрелище, но Пиня молча взмахнул громадным кулачищем, и солдатика с сотрясением мозгов сразу же унесли в госпиталь.

Отслужив, Пиня дал товарищам отставку, зарекся пить и женился на Голде Шустер, юной веточке 2000-летнего древа рода, который начинался чуть ли не от Маккавеев. Когда ее папаша, бедняк, приходил в синагогу, ему выделяли самое почетное место в первом ряду. Женитьба возвратила Пиню в ряды общины.

После войны Пинкус недолго походил в биндюжниках, а потом стал коммивояжером, скупал и перепродавал свиней, коров, овец. Его акции в местечке возросли. Теперь каждый раз в день Конституции 3 мая он шагал барабанщиком пожарного оркестра впереди организованной гминой «дефиляды»[31]. Высокий, плечистый, Пиня изо всех сил колотил в большой барабан, и в такт его ударам ставили ногу сам пан войт, сотрудницы гмины, бывшие легионеры и даже полицейские.

Лошадиное здоровье и торговая смекалка так подняли Пиню в глазах общества, что оно постепенно стало маршировать под его дудку. Вот почему его предложение заставило задуматься и Американца.

— А что ответил ты?

— Заволок его в хату. Горилки теперь не употребляет, попили чайку, и я ему говорю: «Нет, Пиня!» — «Ну, как знаешь, а я предупредил!..» — бросил он мне, будто загадку загадал… Однако пускай дураков ищет! Я у вас каждый месяц буду больше иметь, чем эти пятьсот злотых, что он сует!

— Золотая жила!

— Знаю. Вот только бы он, холера, не выкинул чего-нибудь. Пине дорогу перейти — ого-го!.. Возьмет да и подпалит! А то и отравы в колодец бросит!.. Сторожей надо будет нанять…

— Тебе видней… — Дьякон объявил нейтралитет.

— Ладно. Мошкара в Бразилии не загрызла, крокодилы не сожрали — не дамся и этому живоглоту! — подбадривал сам себя Клемус — Восемь злотых!

Как всегда, Регис пообещал расплатиться позже и приказал Мирону запрягать.

Снова колеса повозки шуршали песком, точно сеяли его сквозь сито, поскрипывали ремни сбруи. Воздух нагрелся, все вокруг дышало ароматом свежих растений. Кружились над конем овода. Выпитая водка ударяла в головы.

— «Два кота в одном мешке»! — вспомнил Регис. — Вот будет потеха, когда они вцепятся друг в друга!.. А все от жадности! Я таким, слава богу, не был никогда, — бахвалился дьякон и сейчас же перескочил на другую тему: — Слыхал, как коммунисты меня расписали? Жаль, полиция не разрешит стихотворение в газете напечатать, пусть бы люди почитали!

Тоже пьяненький, но владевший собой Мирон покачал головой:

— А мужикам-то влетит как! Пацан твой нашкодит, а ты, холера, плати штраф! Он же глупый еще! Вот и посылай после этого детей в школу…

— Войт каждому штраф заменит арестом, — успокоил его Регис. — Заметил, какая у этого Американца жена? Изю-уминка!

Он щелкнул языком и помолчал, предаваясь сладким мечтаниям.

— А ведь здешняя, деревенская, института благородных девиц не оканчивала… Вчера в Берестовице посмотрел я в магазине на одну, а она уже и плечиком поводит! Улыбочку посылает — и носом хлюп! Тьфу!.. А кому-то женой ведь будет!.. Не-ет, эту бабенку в любое общество веди!..

Регис вдруг ни с того ни с сего затянул «Ермака», и возница начал ему вторить. Они и не заметили, как оказались в Ковалях.

— Рогусь!.. Святой Николай!.. Царь!.. — послышался за крайним забором обрадованный молодой голос, точно человек ожидал гостя, но не предполагал встретить его здесь.

— Неужели он?! — возбужденно спрашивал другой.

— Я его знаю как облупленного! Опять едет обдуривать баб!..

— Проучим, хлопцы!.. Покажем ему разлюли-малину! — уже радостно-ликующе бросил первый голос — На этот раз не уйдет!

Из-за забора выскочили трое.

— Хватай коня! Заходи с той стороны!..

Дьякон вмиг отрезвел и рявкнул:

— Гони!..

Конь рванулся, колеса дробно застучали по булыжнику. Собаки, как по команде, вылетели из подворотен, бросились коню под ноги. Вслед полетели камни и палки. Парни что-то кричали, но из-за грохота железных ободьев по камням слов нельзя было разобрать.

Опомнились они далеко за деревней. Конь взмок, из гнедого стал вороным, с ремней шлеи слетали клочья пены и беззвучно шлепались в колею. Регис, нащупав, выбросил из соломы порядочных размеров камень и проверил, не разбилась ли икона. Потер шишку на затылке.

— Вот заразы! Хорошо, что шапка была на башке, а то бы крышка!.. Черт, я ведь совсем забыл — в Ковалях тоже коммунистов полно!..

— Ловят их, сажают, дерут резиной, как Сидоровых коз, а они за свое опять! Вот проклятые фанатики! А ты еще их жалеешь!.. Не штрафовать их надо — расстреливать!..

Слегка поостыв, Регис вспомнил:

— Вот был как-то фокус, Мирон, слушай! Отправились мы вот так же с Ломником вдвоем в Забагонники.

Вижу, Ломник кладет в воз крапиву. «Для дураков», — говорит. Я еще переспросил, для каких, но он не стал объяснять. Въехали мы в Мелешки. Глянул я перед собой, и стало мне не по себе: ждут нас парни с палками, целая орава! Повозка не велосипед, с ходу не развернешься! Оглядываюсь, а Ломник держит пучок крапивы и нюхает ее, как букет роз. Нюхает и говорит: «Эх, и за-апах! Арома-ат!..» И что ты думаешь?! Раскрыли ребята от удивления рты, а мы проехали у них под самым носом! Ну, а там, ясное дело, гони, как можешь… Только в цирке такое увидишь!

Уже без приключении въехали в Семененки. Увидев их, бабы с ближних огородов бросились к повозке.

— Только смотри не смейся! — напомнил Мирону бывший дьякон, оправляя на себе одежду. — И следи, чтобы икону не раздавили, дуры безмозглые!

— А я их кнутом!

— Это не поможет! Сейчас сам убедишься…

Налетев, бабы облепили повозку, целуя дьякону руки, одежду. Так доехали до хаты одной вдовушки.

Сейчас же распахнулись ворота, и Мирон завернул на подворье. Объехал гнилое корыто, в котором кормились гуси, остановился под хлевом и, еще не зная, что будет дальше, стал распрягать коня.

Регис осторожно извлек икону, набожно перекрестился и несколько раз прочистил кашлем горло, попробовал голос:

— До-о! Ми-и! Со-оль! Фа-а!..

Молодайка проворно раскатала от повозки до порога рулон полотна, ее подруги бухнулись на колени, и чернобородый жулик, важно шагая по полотну, понес перед собой в хату икону Журовичской божьей матери.

Бабы сновали туда-сюда, вбегали внутрь и выбегали из хаты, обменивались короткими репликами, суетились, охали, голосили, как на пожаре. Дав коню торбу с кормом и напоив его, Мирон, не зная, чем заняться, сел на задок повозки, стал наблюдать за всей этой суматохой.

А из хаты уже доносилось пение. Гремела октава дьякона, и возница представил, как звенят в рамах плохо замазанные стекла. Слаженно пели молодые и сильные женские голоса. Мирон вспомнил и свою жену. На крестинах преображалась и она — не узнаешь! Но ведь там по крайней мере есть какая-то причина!

Мирон проникся настороженным уважением к своему пассажиру: гляди-ка, какой он деловой, и верткий, как уж! От рождения, что ли, такое дается человеку?..

Из размышлений его вывел оклик — звали на ужин.

В большой комнате еще звучало пение, а Николай Регис уже ждал Мирона в боковушке. Сверкая белыми зубами и не сводя с дьякона зачарованных глаз, курносая молодайка в вышитой кофточке стала подавать им кушанья, наливать чарки…

Мирон не помнил, как добрался до хлева, как улегся спать в соломе. Проснулся поздним утром, хорошо выспавшись. Спешить было некуда, и Мирон лежал, слушая, как кудахтали куры, металлическими голосами бранились гуси, хрюкали свиньи, чихая от пыли, и черными стрелами влетали и вылетали из-под крыши ласточки. По этому гомону Мирон понял, что уже поздно, и спохватился: «А где же гнедой?»

Удивленный тем, что его никто с утра не тревожит, конь отставлял то одну, то другую ногу и лениво грыз ясли.

В доме вдовы началось утреннее моленье, туда уже набежало много богомолок из соседних сел.

Позавтракав и напоив коня, Мирон подбросил ему еще сена и снова завалился на солому — хотел выспаться на все лето. Двери хлева он оставил приоткрытыми и сквозь дремоту слышал, как звенел на улице велосипедный звонок, как сцепились на подворье из-за чего-то две женщины. Потом явился муж одной из них, высек жену кнутом и, матерясь, прогнал ее на работу. Под вечер духовные песни смешивались с мирскими, пол гремел под каблуками, как на свадьбе.

Их отпустили только на третий день в обед.

Мирон выкатил повозку. Курносая молодка в вышитой, но уже не такой свежей кофточке всхлипывала, стоя на пороге и глядя, как бабы на прощание целуют одежду дьякона.