Исчезновение - Роберт Кормер

  - Где ты был в ту ночь, когда твой отец был убит? – спросил сержант Мак-Алистер мягким голосом, глядя на Оззи кроткими голубыми глазами. Он не был в полицейской форме, на нем была зеленая в клеточку куртка. Он говорил скорее как учитель или священник, нежели полицейский.

  - Здесь, в монастыре, - сказал Оззи, и, лишь момент спустя, он осознал, что копы пришли сюда не только с соболезнованиями о смерти его отчима.

  Сестра Анунсиата чуть ли не взбеленилась. Гнев в ее голосе достиг небывалых высот. Так она могла говорить разве что с Буллом Цимером, когда тот ранил Оззи около монастыря.

  - Он был здесь всю ту ночь, - в ее глазах был огонь.

  - Конечно, конечно, Сестра, это же только вопрос, который мы обязаны задать, - кротко ответил сержант, стараясь не давить. – И мы должны получить ответ для протокола, - он почесал свой седой затылок. – Мистер Слатер был убит между девятью и одиннадцатью часами вечера его собственным молотком, который всегда хранился у него в кладовке. Поэтому у нас должны возникать вопросы о том, кто знал об этом молотке, о месте его хранения, кто и как мог там оказаться. Может быть, кто-нибудь видел, как кто-то проникает в его квартиру, или знает о чьих-либо намерениях совершить это убийство, - он взглянул на Оззи. – Видишь, о чем я говорю?

  - Той ночью я был здесь, - ответил Оззи, взвешивая, что можно говорить при этом очень тактичном полицейском, но при этом столь опасном.

  - Мистер, это место никогда не остается без нашего присмотра, - сказала Сестра Анунсиата. – Оззи – хороший мальчик, и он находится под нашей опекой. Нам известно, когда он уходит и приходит. На протяжении всей той ночи он находился здесь. Даже если бы он попытался уйти незаметно, то у нас ему бы это не удалось. Одна из монахинь обязательно бы его увидела. Можете поверить мне на слово…

  - Я верю, Сестра, - ответил офицер, кивая головой. – Это слово Сестры Милосердия, и его вполне достаточно для полиции…

  - И я могу поручиться, что ребенок его возраста неспособен убить своего собственного отца…

  - О, видите ли, Сестра, это не его отец, - и обращаясь к Оззи: - Кто же он?

  - Он – жулик и негодяй, - ответил Оззи, громко произнося слова и старательно их выговаривая. Он тихо говорил это себе уже не одну тысячу раз. – Моя мать вышла за него просто из нужды в крыше над головой, она никогда не любила его, и никто не смог бы его полюбить. Он был посредственным человеком, - сопение его «носа - раздавленной клубники» было тому доказательством, и все это знали. – И я не могу сказать, что сожалею о его смерти, но я его не убивал. (Как легко врать, когда чувствуешь, что ты прав).

  - Тебя никто не обвиняет, Оззи, - сказала Сестра Анунсиата, и в ее руках защелкали четки.

  После допроса Оззи подумал о том, что иногда бывает лучше униженно солгать. Он продолжал чего-то ждать. Терпения ему было не занимать.

  Келси продолжал быть его любимой целью, и он иногда что-нибудь крал у него в магазине, крушил выставленные на витрине пирамиды коробок или банок. Он вслушивался в гуляющие по городку то тут, то там сплетни о привидениях в магазине Келси. Он возвращался туда спустя день-другой и видел, что в магазине стало уже не так многолюдно, как бывало раньше. Кому хочется делать покупки там, где бывают привидения? Болтаясь по улицам, он останавливался, чтобы подслушать, о чем говорят, но ненадолго, чтобы не вызвать каких-либо подозрений в свой адрес.

  Все больше и больше по мере его исчезновения из видимости у него стали возникать мысли, навязчивые идеи, которые требовали от него их немедленной реализации. Поначалу они появлялись ненадолго, как бы невзначай, в виде замечаний, затем со временем их сила нарастала. Он обнаружил, что эти идеи начинают мешать ему думать, провоцируют его на исполнение незапланированных им поступков.

  Однажды, когда он завернул в переулок, чтобы стать невидимым для очередных шалостей в городе, он снова услышал голос. Он уже вышел из переулка, почувствовав легкость в теле и оживление. Он остановился на освещенном солнцем пятне, чтобы убедиться в том, что он невидим. Через дорогу от него молодая женщина катила перед собой детскую коляску. Длинная прядь черных волос, заплетенных в косу, спускалась по ее спине. Она остановилась, чтобы отдышаться и заглянуть в коляску и чтобы убедиться в том, что с ребенком все в порядке. Он пытался как-то вспомнить, возила ли его в коляске мать. Он не смог припомнить, чтобы у них дома где-то стояла детская коляска. Глядя на них, ему стало грустно. И тогда голос внутри него стал настаивать на том, чтобы он перешел улицу.

  Он отвлекся от своих мыслей: «Ну, делай же с ними что-нибудь…»

  Он подумал, с кем же из них.

  «С обоими. Навреди им. Ты что не хочешь этого? Ну, действуй же. Это лучше, чем глупости у Келси».

  «Но я сегодня собирался снова поиздеваться над Келси».

  «Эта женщина важнее, чем Келси. У нее ребенок. Можешь над ними «пошутить»».

  «Но я даже не знаю эту женщину, как и ее ребенка».

  Голос уже изрядно досаждал ему. Беседа двух идиотов, которая, в общем, то не была беседой. Ему иногда казалось, что внутри него сидит еще кто-то, или даже их там двое с обеих сторон его невидимого тела, будто бы расщепленного надвое, как яблоко ножом.

  «Заткнись», - мог он иногда сказать этому голосу, что был на противоположной ему половине тела. А иногда и противная сторона требовала от него замолчать. Когда это происходило, он стремился снова вернуться в видимое состояние, чтобы больше не слышать эти голоса. Как и в этот день, через дорогу от женщины с ребенком он поспешил вернуться в переулок, чтобы, зайдя за угол вдавить себя в упругую грань, отделяющую его от видимости, что помогло ему избавиться от излишне настойчивого голоса.

  После чего, возвращаясь в монастырь, Оззи сделал нечто такое, что ненавидел больше всего. Он поддался печали. Он старался не позволять себе это слишком часто. Но иногда, вдруг утром или, как сейчас, когда он был один по дороге из города в монастырь, он мог вдруг вздрогнуть, и чувство одиночества снова брало над ним верх. Ему захотелось стать грудным ребенком, и чтобы мать убаюкивала его и пела ему песни. Ему нужен был кто-то, с кем можно было бы поделиться всем, что с ним происходит. Может быть с Сестрой Анунсиатой? Может быть, а, может быть, и нет. Сестра Анунсиата часто приходила к нему в комнату по ночам и могла погладить его по голове, бормоча при этом: «Бедный мальчик Оззи». Он всегда отворачивался, потому что начинал чувствовать себя еще более одиноким.

  Произошло нечто ужасное.

  Он заметил старика Пиндера в переулке, когда начал переходить в невидимое состояние. Это было в субботу днем, когда Оззи болтался по центральным улицам города в поисках очередного развлечения в «Келси». Он наслаждался тем, что ему удавалось в этом магазине, однако ему это уже стало надоедать. Самым большим разочарованием была невозможность что-нибудь украсть из-за того, что воруемые предметы, будь то деньги из кассового аппарата или товары с витрины, оставались видимыми, проплывая по воздуху и привлекая ненужное внимание. Как-то ночью он попробовал проникнуть в еще два заведения на Майн-Стрит. Первым из них была аптека «Демпси», а другим – «Ремзи-Динер». Он разбивал небольшие окна и влезал внутрь. Все, что он сумел найти в обоих местах, были двадцатью тремя долларами пятидесяти пятью центами. После чего он начал взвешивать возможность ограбить нечто посолидней, например, «Сберегательный Банк «Ремзи»», когда подъедет фургон «Бринкс» и начнет выгружать сумки с деньгами, в которых будут тысячи долларов. Он долго думал, как можно добраться до сумок, когда они будут выгружены из фургона, и куда их можно будет спрятать, но он знал, что это невозможно. Можно было до деталей спланировать ограбление, прямо как в кино, и оставить этот город, прихватив с собой деньги и затеряться где-нибудь в мире. Но он ждал, когда можно будет довольствоваться очередным небольшим набегом, чтобы еще над кем-нибудь поиздеваться как над Келси. Но однажды, снова придя в город, он зашел в переулок за «Файф-Анд-Тин», и старик его заметил. Оззи был уверен, что он один, увидев перед собой лишь стену и прислонившись к ней, он уже пропадал из видимости, уже начали исчезать его руки и ноги, как вдруг справа от себя он вдруг услышал какой-то шум, будто какое-нибудь животное пробиралось через кусты. Он обернулся и увидел старика Пиндера, суетливо спешащего покинуть переулок. Пиндер с опаской оглядывался на Оззи, когда тот растворялся в пространстве, в его глазах было смятение.

  Оззи стоял в нерешительности, хотя ему было ясно, что нужно делать – убить его, пока тот кому-нибудь не рассказал об увиденном. Он быстро побежал к выходу из переулка и увидел старика Пиндера, идущего по тротуару в тени деревьев, в недоумении качающего головой, он направлялся в сторону закусочной, в которой (и Оззи это знал) обычно можно было выпросить чего-нибудь выпить. Старый безобидный пьяница-попрошайка – он думает, что увидел нечто особенное, наверное, с перепоя или похмелья, или с того и другого одновременно. Оззи позволил ему уйти. Он ждал и наблюдал. Кто поверит рассказам старого пьяницы, если тот будет рассказывать о том, как он видел в переулке исчезающего на глазах Оззи Слатера? Он не мог забыть, как тот мог поделиться с ним курткой или пальто, когда Оззи негде было спать, и как они спали обнявшись, чтобы не замерзнуть, и как Пиндер добрым словом отзывался о его матери.