Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

Энн удерживали здесь две причины: прозаичный счет в банке — надежный и полезный, как большинство прозаических вещей. — и случайные визиты Линдсея Этвелла.

Он был почти лыс; его переносицу пересекала глубокая вмятина от роговых очков, которые он надевал при чтении. Однако Линдсей Этвелл выглядел очень молодо: поджарая фигура теннисиста, ясные глаза, седые военные усы и кирпичный румянец. Его лысина была не бледная и лоснящаяся, а загорелая и очень мило покрытая веснушками. От него веяло свежим воздухом, совершенно непонятно почему, ибо Линдсей Этвелл, хотя он и проходил иногда пешком по сорок кварталов, не любил верховых прогулок по парку в обществе светских янки и семитов, копирующих Роттен-Роу.[113] Равным образом отпуск свой он не посвящал целиком гольфу или героической кочевой жизни под открытым небом среди смолистых ароматов и туч мошкары. По крайней мере он утверждал, что проводит отпуск на лужайке виллы в Адирондаксе,[114] читая Конан-Дойля.

Энн давала ему лет сорок семь — сорок восемь.

Линдсей Этвелл был поверенным Арденс, наиболее образованным и наименее оглушительным представителем фирмы Харгрейв, Кунтц, Этвелл и Харгрейв.

В течение многих недель Энн была уверена, что он принадлежит к старой аристократии: Гарвард,[115] Теннисный клуб с перспективой стать членом Сенчури-клуба, в детстве — летние вакации в Бар-Харбор и семья, восходящая к дням Плимутской колонии.[116] Энн оказалась права только в одном: он действительно окончил юридический факультет Гарвардского университета. Что касается остального, то родился он в Канзасе, учился в Канзасском университете; в детстве каждое лето проводил весьма экзотично — удил сомов в степных омутах и читал Вальтера Скотта и Виктора Гюго. «Но во время войны я послужил геройски, — рассказывал он, — я работал в федеральной прокуратуре и подчас не уходил со службы раньше шести вечера». Его род восходил к кроманьонцам, но потом родословная обрывалась и снова начиналась с дедушки Этвелла, весьма уважаемого фермера в штате Огайо, пока его не прикончила просроченная закладная. Одним словом, Линдсей Этвелл был типичным корректным ньюйоркцем.

У него была несколько вычурная манера говорить, но он не казался Энн напыщенным.

Она часто видела его. Требовалось много судебной волокиты, чтобы собрать в одно целое клочки земли и составить участок в тысячу акров для Английской Деревни Юных Художниц. Кроме того, мисс Бенескотен беспрерывно советовалась с Линдсеем о том, какого ей пригласить архитектора — известного или хорошего.

Как-то Этвелл зашел в кабинет к Энн и со вздохом сказал:

— Вы знаете, мисс Виккерс, тут ничего не поделаешь. Я знаком с ней дольше, чем вы. Бесполезно даже пытаться уговорить нашу Арденс пригласить Типла просто потому, что он архитектор с воображением и со способностями. Нет, он никому не известен, тогда как мистер Тафтуол считается ведущим в своей профессии с тех пор, как прославился факонерским небоскребом, который целиком создал сам, если не считать общего проекта и деталей, — а их он, конечно, заказал кому-то другому. Кроме того, его агент по рекламе занимается своим делом с энтузиазмом, не то, что вы. Он будет с радостью сотрудничать с вами, добиваясь бесплатной рекламы не только для мистера Тафтуола, но и для Арденс. Вы должны понять, что в нынешнее время даже из красоты можно извлечь практическую пользу.

Энн опустила голову и, взглянув исподлобья на Линдсея Этвелла, с изумлением спросила:

— Неужели вы тоже раскусили Арденс?

— Т-с-с! Вы, чего доброго, скоро начнете критиковать президента Вильсона или «христианскую науку»![117]

После этого разговора, приходя к Арденс, Этвелл всегда перед уходом оказывался в кабинете Энн, и они беседовали о Джеймсе Джойсе[118] и на другие изысканные и безразличные темы. Однажды он любезно пригласил Энн пообедать у Шерри. Это произошло в тот осенний день, когда мисс Бенескотен сделала Энн выговор за то, что она тратит время на Приют для мальчишек — газетчиков, который был уже достаточно благоустроен и ничего не мог прибавить к славе Арденс, и в три часа Энн коротко заявила об уходе, проработав у Арденс ровно шесть месяцев.

В четыре часа она уже была в бюро путешествии.

Три дня спустя, в субботу, в двенадцать ночи, Энн отплыла в Англию. Планы ее не шли дальше Плимутского мола.

На пристани она была взволнована не зверинцем провожающих с их поцелуями, букетами и джином; она достаточно привыкла к легкомысленным сборищам Ист — Сайда. Ее взволновало ощущение силы и целеустремленности, таившихся в четких линиях парохода, в ослепительной белизне крашеной стальной обшивки, в чудовищно властном гудке. Мощь! Не изворотливое могущество мисс Бенескотен, а чистая мощь стали и пара… Й до Англии не больше часов, чем от понедельника до субботы нудного, усыпляющего сидения на службе! Она спустилась вниз, в удивительно компактную роскошь серо-розовой каюты.

Ее провожали Пэт Брэмбл, с усталыми глазами, как всегда уравновешенная, в белой кроличьей шубке со стоячим воротником, доктор Уормсер, мисс Данциг из рочестерского народного дома, мисс Идее и доктор Уилсон Тай из Корлиз-Хук. Было шумно, всю каюту завалили розами, конфетами и экземплярами «Не от мира сего» и «Возраста невинности». И вдруг в дверях появился улыбающийся Линдсей Этвелл.

— Как я рада! — с девичьей застенчивостью пробормотала Энн. — Откуда вы узнали, что я уезжаю?

— Это было не так уж трудно для проницательного юридического ума. Я слышал, как вы утром сказали дворецкому, что отплываете сегодня. А единственный пароход, который отплывает сегодня, — ваш. Энн, надеюсь, что путешествие будет великолепным. Сделайте для меня одну вещь! Поезжайте в Корнуэлл. Там есть изумительная деревушка Сент-Моген в долине Ленхерн, такая старинная, тихая, вся в зелени, с «перпендикулярной» башней, которая много старше Америки. Потом пройдите по взморью до мыса Пентайр. Летом, когда я там был, он утопал в дроке и золотом серпнике. Море оттуда кажется безбрежным и лиловым. Я просиживал там часами, прислонившись к рюкзаку. Расскажете мне про это, когда вернетесь. Счастливого пути, Энн!

Он ушел, и пароход заревел: «У-у-у! Тра-а-ап у-у — убра-а-ать! У-у-у!»

ГЛАВА XXI

Видимость не превышала трех миль. Рваные серые облака, слившись с серой, взрытой рябинами дождя бесконечной зыбью, поглотили горизонт и отрезали пароход от всего мира. Монотонной устойчивости суши как не бывало. Глядя на бодрых стюардов, Энн скоро убедилась, что все происходящее вполне нормально, и, преодолев неловкость сухопутного жителя, даже получала удовольствие от ровного покачивания судна. Закутавшись потеплее, она сидела на палубе, чувствуя, что ее неугомонная деловитость бесследно исчезла и теперь она так же далека от повседневности, как этот одинокий, затерянный в море корабль.

«Отныне и до тех пор, пока я снова не ступлю на нью-йоркскую пристань, я должна выбросить из головы социальное обеспечение, реформы, работу, передовых мыслителей и вообще все, кроме приключений», — поклялась она себе.

На пароходе она будет танцевать, заниматься флиртом, держать пари по поводу скорости и каждый вечер пить по два коктейля. В Европе она будет посещать только развалины замков, живописные деревушки, кафе и знаменитые картинные галереи — словом, ту Европу, которую изображают на открытках.

Путеводной звездой и вдохновителем своих странствий Энн избрала «Романс» Эндрью Лэнга.[119]

Был замок северный суров,Глухой приют любви моей;У стен средь зелени лесовМешались волны двух морей,И бесконечный ряд песковЖелтел в сплетении ветвей.Закат под северной звездойВсю ночь купался в серебре,И лани в полутьме седойКружили в призрачной игре,Как духи, смутной чередойСкрываясь в чащу на заре.

Именно к такой Европе она и стремилась — к Европе без забастовок, без статистики, без послевоенной инфляции, без американских туристов, требующих гречишных оладьев с кленовым сиропом. Она так устала, что утомление въелось ей в кожу, словно пепел в волосы плакальщицы. И все-таки придется уделить минуты две делам — надо непременно систематизировать свои мысли о работе.

Хорошо, что она поработала у Арденс Бенескотен. Во-первых, она убедилась, что самый скверный профессиональный работник в области социального обеспечения — самый небрежный обследователь претендентов на пособие, самая грубая телефонистка в Институте организованной благотворительности, самый эксцентричный директор бюро найма рабочей силы лучше любого богатого дилетанта, который снисходит до участия в работе комитетов и видит в «благотворительности» отдых от бриджа. Вообще в конечном счете профессионалы всегда оказываются более компетентными в любом деле — будь то благотворительность, литература, медицина, управление автомобилем или проституция.