Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

Энн год проработала заместителем директора по воспитанию в Женском приюте Грин-Вэлли в Новой Англии. Здесь она не обнаружила почти ничего такого, на что заключенные могли бы жаловаться, но зато очень много такого, что могло навести на них тоску. В самом деле, едва ли даже самый опытный преподаватель прачечного дела сумеет увлечь своим предметом даму, которая последние десять лет развлекалась тем, что обворовывала магазины и пьянствовала, неоднократно давала себя соблазнять и не раз попадала в тюрьму.

Массивное кирпичное здание приюта стояло на обнесенном стенами участке в предместье одного из городов Новой Англии. Приют построили пятьдесят лет назад, в те дни, когда тюремные власти твердо верили, что у них нет иных обязанностей по отношению к нарушителям закона — будь то лица шестнадцати или семидесяти шести лет, кретины или психопаты, арестованные за издевательство над детьми или за несоблюдение обрядов дня субботнего, — кроме как заставлять их работать, держать их в трепете и под надежной охраной.

За кирпичным административным зданием с остроконечной крышей и высоченным флагштоком находился тюремный корпус. Самая тщательная уборка не могла бы очистить от вшей и тараканов это здание, в котором не было никаких гигиенических приспособлений, кроме ведер, кувшинов и тазов. Помещения не хватало. Члены сменяющих друг друга законодательных собраний штата, эти волею божией выразители чаяний народа, отказывались понять (несмотря на неоднократные указания Комиссии по надзору за тюрьмами), что если за пятьдесят лет население штата удвоилось, то население тюрем тоже могло возрасти. В камерах — деревянных каморках восьми футов в длину, семи в ширину и семи в высоту с зарешеченными окнами, — куда пятьдесят лет назад помещали одного арестанта, сейчас задыхались двое, а многие спали на койках в коридорах, между тем как законодательные собрания дебатировали вопрос о размере штрафа за незаконную ловлю форели. Скудную почву приютского участка столько раз посыпали шлаком, что, несмотря на все старания копавшихся в ней арестанток, там не росли ни цветы, ни травы.

Однако со всем этим мужественно боролись служащие Грин-Вэлли — начальница, помощница, врач, экономка, а теперь еще и Энн Виккерс. Они жили в скудно обставленных комнатах, получали ничтожное жалованье и питались немногим лучше арестанток. Они отменили работу по контрактам, они старались соединить тюремный труд с обучением ремеслу. Несколько арестанток, попавших в тюрьму кокаинистками и яростными врагами общества, действительно вышли оттуда со страстным желанием исправиться… И если им случайно везло, им милостиво разрешали по четырнадцать часов в сутки стряпать и мыть посуду и обращались с ними не как с преступниками, а как с добродетельной прислугой.

Замечательные женщины работали в Грин-Вэлли, и вовремя редких полуночных сборищ, когда вся компания наслаждалась горячим какао, Энн полюбила их не меньше, чем Мальвину Уормсер и Мейми Богардес.

Энн с успехом работала в тюрьме. Ее воображению уже рисовались тюрьмы будущего в виде некоего сочетания больницы, ремесленного училища, психоаналитической лаборатории и старинного английского сада. Она добьется влияния. Она заставит членов законодательных собраний понять, что больные духом требуют более неустанных забот, чем больные телом.

В течение года — все это время она жила главным образом верой, бульоном и преподаванием — Энн изучала социологию, в частности криминалистику, в аспирантуре Колумбийского университета и три раза в неделю вела занятия в исправительном заведении для женщин. Она снимала квартиру пополам с Пэт Брэмбл, которая подвизалась теперь в качестве агента по продаже недвижимости, но все еще сохраняла девственность и очарование дикой розы. Впрочем, когда Пэт нужно было заставить клиентов произвести окончательный расчет, аромат дикой розы бесследно улетучивался. И каждую субботу Энн ухитрялась провести вечер в блаженной праздности с Пэт, Мальвиной Уормсер или с Линдсеем Этвеллом.

Когда Энн возвращалась из Европы, Линдсей прислал ей радиотелеграмму на борт корабля. Он часто приходил к ней, но был таким же безобидным, как любезные молодые люди из тех «многообещающих молодых людей», так никогда и не выполняющих этих обещаний, которые вечно торчали в квартире Пэт и помогали мыть посуду в благодарность за ужин. Вначале Энн возмущалась (этого не чужды даже женщины, мечтающие сделать карьеру), что Линдсей явно не считает ее достойной ухаживания, но вскоре поняла, что он просто устал. Он воевал, вечно с кем-нибудь воевал. То он участвовал в войне миллионов между железной дорогой и угольной шахтой; то вел дело о завещании, в котором одна шайка расточителей пыталась отнять у другой шайки расточителей состояние, выжатое скончавшимся скрягой из патентованных средств; а порою — правда, это бывало не часто — оспаривал постановление суда против какого-нибудь профсоюза. Когда Линдсей вел такие дела, Энн давала волю своим радикальным взглядам и страшно радовалась, а он со вздохом говорил: «Да, они славные ребята, эти профсоюзные лидеры, но в нынешнем году они совершили большую ошибку. Они не сумели напять таких здоровенных головорезов, как коммунисты, и поэтому их стачка провалилась».

Линдсей являлся в квартиру, совершенно изнемогая от усталости. Казалось, общество Пэт, не менее общества Энн, приносило ему мир и покой. Вскоре он переставал тереть воспаленные глаза и бормотал: «Не могли бы вы обе составить мне компанию на сегодня?» Он возил их по ресторанам, о существовании которых они в жизни не слыхали, в тайные бары — порождение сухого закона, — с настоящими винами, доставленными контрабандой на французских грузовых судах. Прощаясь, Линдсей говорил: «Спокойной ночи» — и ласково целовал обеих.

Энн лежала без сна — всего минутку, не больше, — чтобы помечтать о своей дочери Прайд. Ведь она, пожалуй, похожа на Линдсея.

Но истинным кладом, который обрела Энн в том году, был не Колумбийский университет, не ее ученицы-заключенные и даже не Линдсей Этвелл, а доктор Джулиус С. Джелк, профессор социологии вышеупомянутого университета.

Это был настоящий пивной бочонок на ножках, любитель бильярда, портвейна, Джеймса Брэнча Кэбелла и белых замшевых туфель. Свой семинар по криминологии, куда явилась жаждущая знаний мисс Энн Виккерс, он начал так:

— Дамы и господа, нам с вами предстоит изучить современное состояние тюрем в Америке. Мы убедимся, что некоторые из них вполне сносны и гуманны, а некоторые явно никуда не годны и негуманны, и на первых порах эта разница покажется вам существенной. Однако я должен с самого начала предостеречь вас от подобной наивности. Хороших тюрем нет! Хороших тюрем быть не может! Хорошая тюрьма — это все равно, что хорошее убийство, хорошее изнасилование или хороший рак.

Даже в тех случаях, когда, казалось бы, обнаруживается явное превосходство, когда мы видим, что в тюрьме А чище, что вентиляция в ней лучше и что телесные наказания там применяются реже, чем в тюрьме Б, то это еще вовсе не значит, будто она непременно окажется «лучше». Возможно, что в ней без конца прибегают к мелочным придиркам, которые бесят нормального, здорового взломщика и разрушают его психику гораздо больше, чем насекомые или порка. Известно, что даже те из нас, которые уверены, что они не принадлежат к «преступным типам» мистера Ломброзо,[121] предпочитают провести каникулы в неряшливой хижине дровосека, нежели в уютной вилле какой-нибудь самодовольной и сварливой бабы. Что такое «хорошая тюрьма»? Хорошая для чего? Для чего угодно, лишь бы не нарушить душевный покой респектабельных личностей вроде нас с вами?

Тюрьма, даже самая лучшая, такая противоестественная форма изоляции от нормальной жизни, что она — подобно слишком любящим родителям, слишком ревностной вере и всем прочим благонамеренным способам насилия над личностью — всячески препятствует своим жертвам по выходе на свободу занять какое-либо естественное место в обществе. Наихудшая же тюрьма (а просто поразительно, до чего много тюрем можно отнести к числу наихудших в нашу эпоху нежной гуманности образца 1923 года) чуть ли не научно приспособлена для того, чтобы насильственно развивать каждую из тех антисоциальных тенденций, за которые мы, очевидно, и заключаем людей в тюрьмы. (Я говорю «очевидно», ибо на самом деле мы заключаем людей в тюрьмы лишь потому, что не знаем, как еще с ними можно поступить, и таким образом — все равно, полицейские ли мы, судьи или просто обыватели — прячем их от себя, тем самым доказывая, что мы, взрослые люди, в умственном отношении стоим ничуть не выше страусов.) Человек, который ненавидел своих хозяев, выходит из тюрьмы, возненавидев всех на свете. Человек, сексуально ненормальный, выходит из тюрьмы сексуальным маньяком. Человек, которому доставляла удовольствие драка с пьяными собутыльниками в пивной, выходит из тюрьмы с желанием убить полицейского, — впрочем, это, пожалуй, и не такой уж скверный результат тюремного заключения, если учесть, что в большинстве городов и поселков испытание умственных способностей полицейского состоит в том, что он должен обладать весом в сто девяносто фунтов и черепом, равно непроницаемым и для дубинки и для вежливого обращения.