Золочёные горы - Кейт Маннинг

утро я забрала свой сундук с ненужным Инге добром и отвезла на новенькой вагонетке в Каменоломни. Притащила его домой вместе с обветшалыми иллюзиями.

– Держись, – сказала мне при прощании графиня, словно предупреждала об опасности.

Часть третья. Каменоломни

Когда Нечто сильнее тебя удерживает твои ладони в огне, не дай ему обжечь тебя. Когда Нечто толкает тебя в ледяную реку, не замерзай. Когда Нечто опускает острый хлыст на твои голые плечи, не позволяй ему побеспокоить тебя – забудь о его существовании. Это великая мудрость и чистая, ясная логика. Жаль, что никто не научился пока так жить.

Мэри Маклейн «Я жду пришествия дьявола» (1902)

Глава шестнадцатая

Генри воскликнул:

– Привет, сестренка! Замуж вышла?

Мама ужаснулась:

– Что с твоим французским? Говоришь как иностранка!

Кусака завопил:

– Сильви! – Он подбежал и ткнулся головой мне в колени. – Я бойцовый баран.

Его вопли разбудили отца, тот вышел, зевая, из пристройки. Оценил взглядом мой секретарский наряд.

– Что случилось с твоими косами? – Он потрепал мне волосы так, что из них выпали все шпильки. – Где ma petite Bichette[91]?

– Она выглядит как все эти выскочки в нарядах от Аберкромби, – заявил Генри. – Снобы с противными мордами.

– Надеюсь, что нет, – сказала мама, восхищенно разглядывая меня.

– Где твоя борода, папа? – спросила я.

– Сбрила сабля арабского бандита, – потер он свой голый подбородок.

– Теперь мужчины обязаны бриться, – объявил Генри. – Новая политика! Компания штрафует тебя, если…

– Замолчи, – остановила его мама. – Не надо говорить о компании.

Они все загорели, глаза сияли после лета, проведенного в горах. Генри вытянулся, брюки стали ему коротки, и голые голени торчали над ботинками. Голос его то хрипел, то пищал. Коленки Кусаки были покрыты ссадинами, руки исцарапаны – результат его приключений среди скал. Они были знакомы и дороги моему сердцу, но в то же время казались чужаками. И еще более чужой я стала для них, да и для самой себя. Я критическим взглядом окинула просмоленную хижину. Делай заметки. Стульчак с горшком в углу, мухи на жирной сковороде, мешки с углем, из которых высыпалась черная пыль.

А как там в замке? Им хотелось все разузнать. Что я там ела? Пьют ли королевские особы из золотых кубков? Я рассказала им про гардеробную с платьями, про фаянсовые раковины, про электрическое освещение.

– Графиня придерживается философии социологических улучшений. Больница, библиотека…

– Пф-ф! Поверю в это, когда увижу, – отец изобразил герцога, посмотрев сверху вниз, через кончик своего длинного носа, и жеманно кривляясь.

Насмешка – защита от негодования и обиды.

У человека есть странная потребность возвышаться над другими. Мы ищем основания утверждать, что наши взгляды правильные, что они лучше, чем у других. А другие ошибаются, их взгляды расплывчатые и обманчивые. Никогда не понимала почему. Возможно, из-за золотого правила «во всем, как хотите, чтобы поступали с вами люди…» трудно примириться с тем, что жадные, мерзкие персонажи не следуют заветам доброты. Правду говоря, нам доставляли удовольствие эти насмешки.

Мы съели на ужин форель, которую Генри выловил в то утро. Мама зажарила ее на сале, а я вспоминала вкус сливочного масла с лимоном и забавляла родных рассказами о коже слона и бархате, которыми обиты стены в «Лосином роге», а еще о туалетах со смывом, имевшихся прямо в доме. Они залились хохотом, когда я описывала зубную щетку, которой чистили клыки собаки, и показывала рыбью физиономию миссис Наджент. Мой французский с акцентом графини тоже вызывал у них бурное веселье. Наши лица и животы болели от смеха.

Кусака ударил пухлыми кулачками по сундуку с наклейкой «Фессалоники».

– Открой! – потребовал он.

Забрался на крышку и станцевал танец обезьянки, корча рожицы. Мы засмеялись, и это только раззадорило его. Он напряг руки и встал в позу силача.

– Открой! – пропищал он детским голоском. – Открывай чертов ящик!

– Ты слышишь, чему он научился? – воскликнула маман. – Сквернословить!

Но она забыла об осмотрительности и плохих влияниях, когда я стала раздавать подарки. Коробка с красками, выброшенная одним из гостей, жестянка с карамельками, журналы. Кусаке я привезла сломанные карманные часы. Генри подарила старую бейсбольную перчатку Джаспера, выуженную из-под кофейной гущи в кухонном ведре, куда ее сунула миссис Наджент: на ней разошелся шов.

– Это мне? – восхитился Генри. – Черт возьми, спасибо, сестренка!

Он сунул кулак в кожаный мешочек и стянул шнурком из сыромятной кожи: перчатка выглядела как новая.

Маме я подарила пальто из овечьей шерсти. Она подняла меховой воротник так, что он касался щек, и на лице ее появилось печальное удивление.

– Но это не для меня, – сказала она. – Для тебя, Сильви.

– Нет же, для тебя, мама.

– Слишком красивое.

Она не знала, носить его или просто гладить пальцами и щупать подбитые шелковой подкладкой рукава. Папа воскликнул:

– Очень красиво, мадам.

Она поднесла руку к горлу, чтобы спрятать подкатывавшие комком к горлу эмоции.

Кусака схватил шарф графини из зеленого шифона, нацепил на голову и затанцевал в нем, напевая:

– Аллилуйя, я бродяга![92]

Генри подхватил, а потом и отец:

– Аллилуйя, снова бродяга!

– Тише, хватит, – возмутилась мама. – Прекратите эти завывания.

– Эти завывания, – возразил отец, – гордый забастовочный гимн Индустриальных рабочих мира.

Он ущипнул ее за щеку и восхищенно оглядел пальто. Она смягчилась и, как девчонка, повертелась в нем, поглаживая рукой мягкий мех. Больше ни слова не было сказано про профсоюзы, но мелодия все еще висела в воздухе, как вестник социальных волнений.

И наконец я протянула отцу конверт от миссис Наджент.

– Вот, папа, моя зарплата.

– Неплохо, – сказал он, впечатленный, но я заметила на лице его вспышку уязвленной гордости: девчонка заработала настоящие зеленые доллары, делая легкую работу по дому. А его зарплата, зарплата мужчины за тяжкий труд с риском для жизни, была распиской, которую мы отдавали назад в компанию, чтобы оплатить ренту и товары в лавке. Никаких сбережений. Он вернул мне двадцать долларов величественным жестом.

– Оставь себе на приданое.

– Ах, non merci, папа.

Совесть неприятно заскреблась внутри, ведь я утаила тайный мешочек от Инги, полный серебра. «Это тебе», – сказала она. Хватит на билет, чтобы уехать подальше. Я вернула ему двадцатку.

– Нет, папа, мне не нужно.

Когда мама отошла и не могла нас услышать, я рассказала отцу, как герцог Паджетт отзывался о «профсоюзных мерзавцах» и что полковник готов расшибать головы. И про Тарбуша, готового привезти на подмогу «пинкертонов».

– Ублюдки! – выпалил он. – Меня от них тошнит.

Меня встревожили его проклятия и красные прожилки в глазах. Я