Безжалостный распутник - Барбара Картленд

Впрочем, она понимала, что надзирательница была права, когда сказала, что эти несчастные создания тотчас сорвут с нее брошь, как только увидят.

— Семь фунтов, — сказала надзирательница, вертя в руках брошь в тусклом свете свечи.

— Я уверена, что она стоит гораздо больше, — возразила было Сиринга, но тотчас поняла, что спорить бесполезно.

— За эти деньги ты получишь королевские апартаменты, — сказала надзирательница. — Чистые и уютные, особенно по сравнению с этой вонючей дырой.

— Тогда отведите меня туда! Прошу вас! — взмолилась Сиринга.

У нее больше не было сил стоять в узком коридоре, слыша, как из-за двери в ее адрес летят непристойные замечания, сопровождаемые гнусным хохотом, а сквозь решетку в нее тычут грязными пальцами.

Одна из узниц распевала непристойные куплеты. Затем к ней присоединились другие, и теперь из-за двери раздавался нестройный пьяный хор. Слова песни, насколько могла судить девушка, предназначались ей.

Надзирательница открыла внешнюю дверь, и Сиринга зашагала следом за ней по лестнице. Ей в очередной раз пришлось пройти мимо мужских камер. Впрочем, все те непристойности, которые они бросали ей вслед, почти не проникали в ее сознания. Она была слишком напугана, чтобы думать, и потому ни на что не обращала внимания. Взгляд ее был прикован к толстой фигуре надзирательницы, что вперевалочку шагала впереди нее.

Они пересекли внутренний двор и, оказавшись в другой части здания, снова поднялись по деревянной лестнице. Здесь было тише, хотя из-за закрытых дверей и долетали чьи-то гневные голоса.

Надзирательница открыла дверь камеры. Помещение это показалось Сиринге темным, грязным и затхлым, но, по крайней мере, в нем никого не было.

В углу комнаты стояла кровать с грязным матрацем, над которой свисал рваный полог. На полу лежал протоптанный до дыр ковер. Сиринга также заметила стул и стол.

— Три гинеи за неделю, — сказала надзирательница, — и семь шиллингов за постель.

— Прошу вас, возьмите эту сумму из тех денег, что вы должны мне за брошь, — убитым голосом произнесла Сиринга.

Она с ужасом думала о том, что скажет граф, когда узнает, что она продала брошь.

— Если ты хочешь остаться здесь, то должна заплатить за три другие кровати, — произнесла надзирательница. — Потому что эта комната на четверых. Я также уверена, что ты захочешь дать мне за мои труды еще одну гинею. Свечи стоят шиллинг, и если тебе захочется выпить, то за это тоже нужно платить.

Сиринга прекрасно понимала, что ее обманывают, но что она могла поделать? Более того, даже эта ложь была ей безразлична.

— Да, я хотела бы свечу, — сказала она.

— И чего-нибудь выпить? — уточнила надзирательница.

— Нет-нет, благодарю вас, — поспешила ответить Сиринга.

— Деньги я принесу тебе завтра. Может, встретимся в последний раз.

— Что вы хотите этим сказать? — растерянно спросила Сиринга.

— Лишь то, что тебе повезло, моя красавица. Потому что суд над тобой состоится скоро, не успеешь и глазом моргнуть, а все потому, что сейчас май, а май, как известно, в Олд-Бейли — месяц рассмотрения дел. Некоторым приходится ждать по нескольку месяцев, пока их осудят. Глядишь, деньги у людей кончаются, а продать им уже нечего. Да, нелегко приходится беднягам, скажу я тебе.

— А после того, как я предстану перед судом, — испуганно спросила Сиринга, — что будет потом?

— Тогда тебя посадят в камеру для приговоренных.

— Приговоренных? — с ужасом переспросила Сиринга. Язык почти не слушался ее.

— За такое преступление, как твое, милочка, тебя скорее всего повесят. Потому что если кто-то украдет вещь стоимостью больше шиллинга, то ему полагается виселица. Это известно даже трехлетнему ребенку!

Сиринга схватилась руками за шею, не в силах вымолвить даже слово. Да что там, даже издать еле слышный писк.

Судя по всему, надзирательница и не рассчитывала, что девушка что-то сможет сказать в ответ. Она лишь зажгла свечу от другой, что горела в коридоре, и поставила ее на стол.

Понемногу начало светать, и сквозь крошечное окошко под самым потолком в комнату просачивался бледный утренний свет.

— Деньги получишь утром, — повторила надзирательница и, громко хлопнув дверью, вышла вон.

А в следующий миг Сиринга услышала, как в замке повернулся ключ.

Несколько мгновений она была не в силах пошевелиться. Но затем медленно опустилась на стул и закрыла руками лицо.

— Боже, не оставь меня, помоги мне, — еле слышно прошептала она.

Произнося эти слова, она заметила, как через всю комнату неторопливо прошествовала огромная крыса, которая через минуту исчезла под кроватью.

Зал суда Олд-Бейли был до отказа набит шумной толпой ротозеев, и все до одного — по крайней мере, так казалось Сиринге — злобно ухмылялись, глядя на нее.

В первые мгновения от ужаса у нее все поплыло перед глазами — и судьи в белых париках, и присяжные: она испугалась, что вот-вот упадет в обморок. Собрав последние силы, она схватилась за перила, отделявшие ее от зала, и попыталась прислушаться к тому, что говорят.

Голова раскалывалась от боли, горло пересохло. Сиринга опасалась, что, когда дело дойдет до ее показаний, она будет не в состоянии произнести даже слово.

Утром, когда в разбитое окно камеры начал проникать свежий ветер, она никак не могла согреться, ее била дрожь. Сейчас же, в переполненном зале, ее щеки пылали от жара и ей не хватало воздуха.

— Тебе повезло, — совсем недавно сказала ей надзирательница, открывая для нее дверь камеры. Тогда на какое-то мгновение в ее сердце шевельнулась надежда, что ее выпустят из тюрьмы. — Тебе повезло, — продолжала тем временем толстуха. Утром она показалась Сиринге еще более мерзкой и уродливой. — Прошлым вечером умерли двое, и ты пойдешь в суд вместо одного из них. Не часто заключенный попадает в Олд-Бейли, можно сказать, с пылу с жару. Обычно здесь ждут по нескольку месяцев.

— А от чего они умерли? — испуганно спросила Сиринга.

— От тюремной лихорадки, от чего же еще! — ответила надзирательница. — Двадцать два человека в прошлом месяце и еще больше в позапрошлом. Того гляди, будет новая вспышка.

— Ничего удивительного, — прошептала Сиринга, вспомнив скученность, зловоние, грязь и крыс.

— Ну, мы все рано или поздно отдадим концы, — философски заметила надзирательница. — А так, глядишь, палачу будет меньше работы, — добавила она и хохотнула, радуясь собственной шутке. — А теперь пойдем. Ты, как водится, скажешь судье, что, мол, невиновна. Посмотрим, поверит он тебе или нет. С такой мордашкой, как твоя, можно и человека пришить, и все равно никто не поверит.