Давай попробуем вместе - Елена Гайворонская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А трубка продолжала гудеть, но сквозь этот назойливый звук доносился отчетливый шепот…
«Мы все, все – ходячие мертвецы…»
– Замолчи! Заткнись!
Я колотил трубкой о бетонный подоконник. Ее пластмассовый череп раскололся надвое, но она продолжала надсадно выть по покойнику…
– Слава, что ты делаешь?!
В комнату вбежала мама. В ее расширенных зрачках я увидел всклокоченного парня с перекошенным лицом и безумным взглядом. Я медленно опустил раненую трубку на рычажки.
– Все в порядке. Мне просто надо позвонить. Мне надо позвонить, оставьте меня в покое, черт возьми!
Сообщить, что нас стало на одного меньше…
Мы уже приготовились закрывать крышку, когда услыхали торопливые шаги и свистящее дыхание.
– Простите. Я опоздал…
Макс Фридман, под легким хмельком, но гладко выбритый, причесанный, в длинном, запачканном снегом пальто, с черным футляром в руке и болтающимся траурным стягом пустого рукава, запыхавшись, обводит нас виноватым блестящим взглядом.
– Мы все опоздали, – тихо вздыхает Огурец.
– Скользко, – шепотом оправдывается Макс. – Упал, еле поднялся…
До сих пор оцепенело застывшая около изголовья гроба Алевтина Николаевна перевела взгляд с мертвого лица сына на подошедшего, разомкнула бледно-голубые губы:
– Это у вас скрипка? Пожалуйста, сыграйте что-нибудь. Игорек так любит музыку… Любил…
– Что сыграть?
– На ваш вкус. Вы же его знали…
Макс торопливо скидывает пальто прямо на землю и остается в камуфляже, смотрящемся странным диссонансом по соседству с хрупким музыкальным инструментом. Я хочу помочь Максу, но он молча качает головой, проделывая свои вынужденные манипуляции со скрипкой и смычком. В стороне, оперевшись на черенок лопаты, разглядывает нашу группку скучающий могильщик. Макс выпрямляется, зажмуривается, и кладбищенскую тишину разрывает мелодия…
«Как упоительны в России вечера…»
Он играет, а слезы катятся из-под его век, густых ресниц по впалым щекам, острому подбородку, капают на гимнастерку… И мать тоже начинает плакать, сперва беззвучно, а потом все громче, содрогаясь от рыданий. Она падает на гроб с телом сына, и старушка никак не может ее оторвать… Подключаются женщины с работы. Алевтина Николаевна продолжает рыдать на плече одной из них.
– Поплачь, милая, – говорит старушка, – так оно легче…
Макс резко обрывает игру, роняет скрипку в футляр и, с размаху усевшись рядом, утыкается лицом в колени. Мы опускаем гроб в мерзлую черную яму.
– Ему там будет холодно, – плача, выговаривает мать, – ему там будет холодно…
– Она рехнулась, бедняга, – слышу я за спиной возбужденный шепот.
Я оборачиваюсь. Женщины замолкают.
– Жаль, – тихо говорит Кирилл, – что не успел узнать, какая сука ему сказала…
– Пойдем, Максик, – помогая вкладывать инструмент в футляр, шепчет Денис. – Это не выход. Господь терпел и нам велел. Надо жить, парень. Назло всему. Надо жить.
– Да пошел ты со своим Господом… – злобно шипит Кирилл, вытаскивая руки из карманов стильной новенькой дубленки.
– Нам надо держаться вместе, – помогая Максу подняться, задумчиво произносит Огурец. – Если мы не поможем друг другу, нам не поможет никто…
– Золотое правило войны.
Они смотрят на меня, и я понимаю, что подумал вслух. Наступившая было тишина взрывается оглушительным ревом труб и барабанного боя. Навстречу движется длинная процессия с военным оркестром. Впереди солдаты в начищенных мундирах несут помпезный дубовый гроб.
– Генерала понесли, – объясняет могильщик и шумно сморкается в красные, заветренные пальцы.
35
Статья Огурца в свежем номере «Новой версии» называлась странно и хлестко: «Поколение «нет». И она была о нас.
«…Поколение NEXT, поколение, выбирающее пепси, презервативы «Дюрекс», доллары и третье тысячелетие… Сколько их, поколений, гордо именующих себя «новыми»…
Но есть одно, существующее параллельно, то, о котором так хочется забыть даже тем, кто с ним незнаком, будто и нет его вовсе. Поколение-призрак. Поколение войны, которой официально нет. Поколение, рожденное, чтобы умереть… И если ты осмелился выжить – нет ошибки страшнее. Ужаснее вдвойне – если ты пытаешься напомнить о себе. Своими ранами. Увечьями. Ночными кошмарами. Пьянством. Наркотиками. Молодостью, брошенной в топку войны, которой нет в бумажках чиновников всех рангов и мастей, кричащих тебе с вершины не то Олимпа, не то айсберга: «Зачем ты здесь?! Ты не должен был вернуться! Потому что у нас ничего нет для тебя: ни пособий, ни лекарств, ни клиник, ни санаториев, ни центров реабилитации… Мы же бедные! Мы – очень бедные избранники большой несчастливой страны. Поэтому лучше, чтобы тебя не было! Чтобы ты не успел рассказать другим, молодым и наивным, о том, что их сегодняшний ура-патриотизм завтра оборачивается для кого-то цинковым гробом, а для кого-то – музыкой шелеста зелененьких купюр в кармане элегантного, на заказ пошитого пиджака… Ну, раз уж ты имел наглость выжить – на, подавись! Вот тебе три сотни рублей, купи себе веревку и мыло…»
Жаль, что, пройдя через нечеловеческие испытания неизвестно во имя чего, не у каждого из нас хватает сил отказаться от этого последнего по-данайски щедрого дара… Но наш тихий уход не замечен и не интересен… Ведь мы обыкновенные ребята – не гении, не знаменитости, не политики… И не их дети. К сожалению или к счастью? К счастью, потому что изо всех сил мы любили своих простых смертных родителей. К сожалению, потому что нас уже нет…»
Я сижу, вглядываясь в заоконный туман, и вижу за ним обугленные сопки. И, улыбаясь, проходят мимо меня в свой последний путь Костик и Сайд, Василий и Гарик…
И, чтобы отогнать эту тянущую тоску, я звоню Огурцу. По телефону его голос похож на голос подростка. Он говорит, что после выхода номера в редакцию позвонили из подмосковного пансионата и сообщили, что готовы принять на курс реабилитации двадцать ребят-«чеченцев», абсолютно бесплатно. Еще – из российско-германского предприятия по производству протезов, и Огурец теперь отыщет Макса. А еще из Министерства печати и информации с предупреждением спецкору Александру Огурцову за «оскорбительные выпады в адрес российской народной власти и государственной политики…».
36
За окном, будто в марте, вовсю долбит неуемная капель. Это дежурство обещает быть спокойным. Вся погрузка-разгрузка прошла днем. Сан Саныч запер двери склада за последним грузчиком. Мы неспешно ужинаем с его любимой «Гжелкой» под телемахаловку, в которой хороший парень Сталлоне мочит плохих, наверное, американских террористов, во всех отведенных для того местах. Я от души ржу над этой бредятиной, а Сан Саныч дуется и твердит, что я мешаю смотреть такой хороший фильм.
