Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Итак, колеблющиеся суперструны, которые «заколебали» случайный узор, а именно доставшийся нам набор констант вплоть до субстратного, «твердого» состояния, – не они ли «сбили» материю, как бог Брахма, пахтавший первичный Океанос мутовкой Меру? В логике ветвящихся миров Эверетта – Дойча универсум предстает как один из миров, выделенный из мультиверсума благодаря тому, что тавтология совершает свою работу (онтологическую, а не логическую), настаивая на экземплярности, закрепляя проект, изъятый или избранный из среды неограниченной проективности. Собственно, все это понимал уже Гегель, конструируя устойчивость наличного бытия через соотношение с самим собой, которое само соотносится и с самим собой, и с первым соотношением. Повторение и повторяемость как среда повторения – вот что присуще материи отнюдь не привходящим образом. Все это общие, именно философские положения тотального праксиса, которые могут быть детализированы лишь в рамках обособленной теории. А каждая такая теория в свою очередь легко может потерять причастность к целому – что ж, ее поправит другая теория, именно так и осуществляется причастность к совокупной практике. Опыт естествознания от лапласовского детерминизма, который застал Маркс, до квантовой механики и космологии ветвящихся миров это полностью подтверждает. Свое место для материи и материализма есть в каждом изменении практики, и материалистическое начало всегда будет характеризоваться повторяемостью, воспроизводимостью, массовостью. И добавим характеристику, еще подлежащую последующему пояснению – аутопоэзисом. Благодаря этим проявлениям мы всегда узнаем материальное начало, будет ли оно выражено в производстве товаров, услуг, в производстве действительной жизни или природы, где оно явлено как генезис в противоположность поэзису.

Подойдем теперь поближе к материалистическому пониманию истории и, собственно, к миссии пролетариата.

Здесь приверженность материализму обретает особую важность – и что же она означает здесь исходя из ранее данных определений? Далее, что же будет соответствовать идеалистической позиции не только в общественном сознании, но и в общественном бытии?

Пролетариат борется с отчуждением и преодолевает его, он на стороне открытости, можно даже сказать, что пролетариат противостоит увеличению энтропии и тепловой смерти Вселенной: подобает ли ему с таким пиететом относится к материи, чтобы даже свою задачу определять как безусловно материалистическую? Нет ли тут противоречия, недоразумения?

Ну, конечно, нет. Во-первых, даже в такой постановке вопроса материализм мог бы означать (и отчасти означает) трезвое понимание необходимости считаться с сопротивлением материи, рассматривать серьезность своих задач в зависимости от степени обнаруженного сопротивления. Но дело не только и не столько в этом. Быть материалистом и ориентироваться на материю – это значит преодолевать голый проективизм, всего лишь прожектерство, лишенное не только массовости и обязательности, но даже и соотношения с самим собой. Быть материалистом значит, ухватившись за солнечные протуберанцы, подтягиваться к самому солнцу. Материализм в том, чтобы дело рук человеческих, закрепленное массовостью, принятое и засвидетельствованное классом, числить в том же ранге сущего, что и дела природы, закрепляемые повторением (в частности, воспроизводством через генезис), но и, наоборот, ясно видеть, что продукты, «отпадающие и отпавшие от продуктивности»[105], говоря, опять же, языком Шеллинга, не обретают тем самым абсолютную самостоятельность – существует способ вернуться в русло продуктивности и получить другие продукты или, как говорил Николай Федоров, «заменить даровое на трудовое»[106].

Пожалуй, на сегодняшний день наиболее актуальной ситуативной оппозицией выступает противоположность материализма и проективизма – так можно определить современный преобладающий штамм идеализма. Буржуазия как класс, все еще господствующий, материалистична в своем бытии, но эклектична в самосознании и духовном производстве. С одной стороны, будучи гарантом готовой, успокоенной социальности, она склонна обстоятельствам успокоения придавать статус законов природы: тут стоит присмотреться и к экономической статистике, к законам рынка, но особенно к сфере права: по степени обожествления наличных застывших нормативов (механизмы электоральных игр, «права человека») буржуазия давно превзошла языческий анимизм. Правовой фетишизм столь же прочно укоренился в душе (в сознании и самосознании), как и товарный фетишизм: господство буржуазии сегодня в значительной мере опирается на диктатуру «взбесившегося знака»[107]. Можно было бы сказать, что в этом пункте буржуазия «материалистичнее» пролетариата, если под материей понимать только вещественность, но, как мы видели, содержание материи богаче овеществленности; материя всегда предоставляет возможность овеществления, однако тотальное господство овеществленности указывает на убыль сущностных сил.

Духовное производство, контролируемое буржуазией, напротив идеалистично в том смысле, который полностью обнаружился в современную эпоху: оно представляет собой гирлянду брызг, то есть распадается на многочисленные индивидуальные мини-проекты, по отношению к которым очень подходит словосочетание «чисто символически». Расщепленность и раздробленность проявляются по всем параметрам, приоритет имеет минимальное соприкосновение с материалом, скажем, «нанесенность на поверхность», и сугубая авторизация каждого проекта как отдельного, словно бы компенсируя приземленность классового бытия, которое сегодня заполнено осадочным слоем офисного планктона, современное общество в символическом производстве культивирует самодостаточные проекты, лишенные осуществленности в материи в строгом смысле слова. Результатом этого является их краткосрочность (если не сказать фантомность) и бессилие. Какую бы важную роль в других отношениях ни играл принцип авторизации в культуре и искусстве, в интересующем нас аспекте он направлен на обособление творений от действительной жизни. Такое искусство осуществляемо в среде герметичной, непригодной для полноценного человеческого обживания. Если среда повседневности обустроена осадочными породами, отчужденными, отпавшими от продуктивности продуктами (включая сюда и правовые нормы), то продукция художника в самом широком смысле слова – это протуберанцы без Солнца, всполохи, пропадающие бесследно, не проникающие в плотные слои человеческого существования. Вспомним, что повторяемость, она же настоятельность, есть отличительная черта материи, ее опознавательный признак, поэтому неповторимость или оригинальность как важнейшие параметры духовного производства всего буржуазного времени негативным образом обеспечивают дематериализацию продукции искусства, обеспечивают «невозвращенство» произведений-протуберанцев в производство действительной жизни. Поэтому, говоря в целом, культурная политика капитализма есть производство недействительной жизни, в результате чего на долю повседневной действительности выпадают отчуждение и фетишизм наличного состояния; так обстоит дело в целом, хотя элементы праксиса пролетариата никогда не исчезают полностью. Проясняется и суть материалистического подхода, отвергающего оба уклона – правый уклон в фетишизм наличной социальности и левый уклон проекционизма (пустого прожектерства) с другой стороны. Бытие пролетариата упраздняет почтение к взбесившимся знакам, отвергает их обожествление и, конечно, затрудняет жизнь жрецам такого обожествления, юристам всех мастей. Пролетарский праксис в то же время снимает и проективизм символического производства, понимая искусство прежде всего как социальное творчество (или, если воспользоваться прекрасным марксистским термином, – как творчество масс). Тем самым творчество оказывается в мейнстриме практики пролетариата, вот что, помимо всего прочего, означают слова исповедовать материализм. «По плодам их познаете их» – это вполне материалистический тезис, если только не терять связь яблок с плодоносной яблоней. Творчество масс есть всеобщее состояние социальной материи, активируемое революцией и классовой борьбой, его составные части свободно переходят друг в друга. Архитектура смыкается с карнавально-праздничным началом, социальная практика проникает в поэзию и врывается в правовое творчество: пролетариат смело накручивает хвосты священным коровам буржуазного права. Скажем, список прав человека для пролетариата всегда открыт, каждый раз подлежит пересмотру, поскольку абстрактной истины нет, и историзм, помимо всего прочего, означает готовность к поправкам праксиса. Так, право быть выслушанным – это конкретная редакция абстрактной буржуазной свободы слова, новые оттенки это человеческое право приобретает для современных художников в условиях, когда «заниматься искусством» и «жить человеческой жизнью» суть сближающиеся модусы присутствия. Правовое творчество революционного класса (не совпадающее с правовым оформлением революционной воли), будучи материалистичным, а не божественным, всегда готово к обновлению демократических норм. Так, сегодня еще не сформировавшийся пролетариат интуитивно поддерживает все ростки прямой демократии в противовес демократии представительской. Сейчас это, конечно, не власть Советов, но в каком-то смысле и ее обновленная версия тоже; будущее в значительной степени принадлежит прямой демократии электронного майдана, а также флеш-мобилизациям в противовес давно пережившим себя парламентским говорильням. Уходит время больших паразитических партий, именно паразитирующих на теле общества. Предпринятое пролетариатом, равно и то, что ему еще предстоит предпринять, по своим масштабам далеко превосходит «заговорщическую деятельность» буржуазных парламентов, деятельность, не имеющую отношения к творчеству, а являющуюся рутинно-регулятивной.