Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Буржуазия в свой революционный период тоже отличалась трансцендентальной беспечностью по отношению к ценностям господствующего класса к «дворянской чести», родовитости, etc. – без переоценки ценностей она и не смогла бы победить как класс, в лучшем случае некоторые наиболее услужливые ее представители инкорпорировались бы в наличную элиту с одновременным деклассированием. Победоносность революционной буржуазии заключалась в том, что она вовсе не собиралась экспроприировать все ценности нисходящего класса без предварительной ревизии, в результате которой существенная часть ценностей, реликвий, знаков и символов (фетишей) была просто выброшена на свалку (как любил говорить Маркс, ссылаясь на Евангелие: «Предоставьте мертвым хоронить своих мертвецов»).

Наконец, собственно пролетариат, вступая в классовую борьбу, безусловно обозначил свои претензии на то, что было узурпировано капиталом: на средства производства в первую очередь и на цели самого производства. И все же в отношении собственно буржуазных ценностей, скажем так, буржуазных добродетелей, пролетариат был настроен скептически и критически. Присваивать их пролетариат не спешил, а в отношении отдельных соблазнившихся представителей выносил вердикт: обуржуазился, то есть фактически отпал от пролетарской солидарности и пролетарского дела.

Вопрос о преемственности и наследовании остается одним из самых сложных в революционной борьбе, да и в марксистской теории в целом: что следует изъять, а что без сожаления отринуть – это зачастую решается даже не классовым сознанием, а классовым чутьем. В то же время неправильный ответ, неверная инициация и, как следствие, дезориентированная классовая воля ведут к неизбежному поражению в конечном итоге. Дело обстоит так же, как в сказке Евгения Шварца, когда победитель дракона овладевает драконьими атрибутами, его одеянием и титулом, он, вопреки всем своим первоначальным намерениям, одраконивается. Так произошло и с пролетариатом, который был соблазнен буржуазными ценностями и лишился своей сущностной производительной силы.

«Пролетариат должен упразднить себя как класс», – говорил Маркс, используя все тот же знаменитый гегелевский глагол «aufheben», но весь вопрос в том, каким образом произойдет это упразднение/преобразование: либо воля пролетариата и магия его сверхзадачи станут всеобщей волей социума, либо сокровища буржуазии, оказавшись в пределах доступности, инфицируют победивший класс и приведут его к подмене сущности. Неразборчивое наследование чревато перерождением: вспомним о причинах итогового исторического поражения всех завоевателей Китая: их воля была парализована хитроумными сокровищами Поднебесной, номадический драйв был пресечен слишком плотным взаимодействием с веществом социальности. Дары золотого тельца, взятые в совокупности, смыкаются в кольцо всевластия, знакомое нам по книге Толкиена, хотя в действительности они больше похожи на цепь порабощения, и эта златая цепь, обретаемая пролетариатом после того, как он сбросит все цепи угнетения и эксплуатации, сковывает его намертво, поскольку впивается не в кожу, а в желание и волю индивидов, определяя успешное одомашнивание радикального класса. Поэтому вовсе не случайной была озабоченность вождей Октябрьской революции и пролетарских теоретиков по поводу наследия прошлого, симптоматично и название статьи Ленина «От какого наследства мы отказываемся?».

Что именно следует захватить и удержать победившему классу, а что отправить на свалку истории? Допустить ли частную собственность и в каких формах, какие политические права оставить свергнутой буржуазии? Вопрос «куда деть златую цепь?» является стратегическим и судьбоносным. Ибо интоксикация даже разбавленной эссенцией буржуазности неизбежно скажется на ближайшем постреволюционном поколении подобно тому, как радиоактивное облучение сказывается на потомстве.

Задачу уничтожения кольца всевластия, выкованного мамоной, Октябрьская революция так и не решила. А владеть этим кольцом можно, только находясь под властью капитала или, если угодно, будучи его персонификацией. Многие теоретики это понимали, и классовое чутье подсказывало пролетариату, что уничтожить золотую цепь можно, лишь бросив ее в жерло вулкана мировой революции, но возжечь огонь рукотворного Апокалипсиса не получилось.

Впрочем, революционный опыт, несмотря на все внесенные в проект искажения, остается неоценимым вкладом в арсенал всех будущих революций. Уже затрепали мысль о том, что революция не допускает окончательной победы: волнорез реакции и мертвый штиль стабилизации непременно последуют за ней. Однако при этом забывают другое, куда более важное обстоятельство: революция не может потерпеть безоговорочное поражение (может просто не состояться как революция). Революция, если уж она заслужила это имя, не бывает напрасной, ее завоевания, во всяком случае, аппроприируются социумом в форме бытия-для-иного, депонируются и хранятся в качестве своеобразных нетленных эйдосов всех будущих революций.

О безоговорочном поражении пролетариата могла бы свидетельствовать лишь наступившая неспособность к радикальному политическому действию. Полное поражение пролетариата – это его покорность, и только она. Погрузившись в перманентное классовое перемирие, пролетарий теряет и свое гордое имя, и сущность. Он утрачивает строптивый нрав и становится послушным сыном Капитала, так что отец начинает порой путать своих сыновей… Однако завещанное однажды право первородства ревизии не подлежит, в собственной цитадели буржуазии пролетариат не станет хозяином никогда, он может ее только разрушить.

Постиндустриальное общество как фаза капитализма характеризуется не просто товарным изобилием, и не только тем, что эта фаза знаменуется подкупом и растлением прежнего пролетариата, смертельным инфицированием его как класса. Подкуп касается даже не улучшения условий жизни, не прав, обретенных в ходе классовой борьбы, – капитуляция и вырождение вызваны подменой целей и порабощением воображения потреблятством. Поражение последнего, ныне уже развоплощенного пролетариата есть следствие минимизации изувеченного воображения. Перерождение наступило не тогда, когда вожди Октября сложили головы на плаху (это, увы, «обыкновенное революционное»), а когда великая идея мировой революции померкла и уступила место скромному обаянию потреблятства. Ведь в этом-то и состояла судьба пролетариата, пребывавшего в абсолютной лишенности, – приобрести он мог весь мир. И не только мог, он намеревался это сделать, аккумулировал опыт, энергию, стойкость, необходимые для решения сверхзадачи. Согласиться на что-либо меньшее, чем весь мир, как раз и означало потерпеть стратегическое поражение.

Отметим еще раз: необратимая интоксикация буржуазными ценностями привела к тому, что классовый экзистенциальный проект рухнул, и третий пролетариат перестал существовать как класс. Но его исторический опыт никуда не исчез. Более того, этот опыт, диссоциированный на фрагменты, такие как практика прямого действия, непарламентские формы критики власти, тексты и способы их прочтения, искусство и теория, понимаемые как элементы тотального праксиса, все это остается в сфере актуального присутствия как неоценимое подспорье для новой реинкарнации пролетариата.

Особо важная роль принадлежит как раз опорам экзистенциального проекта, без которых пролетариат немыслим: это критика существующего, поскольку оно существует, скептицизм по отношению к ценности господствующих ценностей и универсальная легкость на подъем.

Понимание этих важнейших моментов позволяет уже сегодня правильно ориентировать видоискатель. В системе стабильных производственных отношений, давно ставших частью социального контракта, для новой реинкарнации пролетариата не оставлено никакой ниши: из лиц, работающих по найму, сегодня в лучшем случае могут быть рекрутированы лишь союзники пролетарского дела, которые, впрочем, не замедлят появиться, как только класс в себе обретет некую определенность, – и самым подходящим моментом для обретения союзников является как раз время кризиса, в отличие от собственной комплектации класса, требующей некоторой беспечности со стороны власти.

Подходящие условия и подходящие социальные группы сегодня находятся всецело за пределами стабильной социальности – ad marginem. Перечислим претендентов, которые пока воистину напоминают разбросанные лоскуты красной свитки: их взаимовидимость и взаимопритяжение пока слишком слабы, хотя все же существуют. Итак, это обитатели городских трущоб, и в особенности новейших городских джунглей – крыш и подвалов. Это разрозненные, но весьма многочисленные сообщества актуальных художников, чье бытие явно не вписывается в производственные отношения социума. Это еще более обширное компьютерное сообщество, точнее, его наиболее радикальное крыло – Робин Гуды электронного леса. Примкнут и остающиеся еще рабочие заводов и фабрик, но в последнюю очередь.