Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Так в дискурс отчуждения вступает его нечаянный противоположный полюс, полюс невостребованности и никомуненужности. Конечно, эти «угрозы неотчуждаемости» поначалу страшно далеки от безжалостно эксплуатируемого пролетариата. На протяжении XIX и первой половины XX века запугивание рабочих тем, что их номинально оплачиваемый труд может и не предполагать изымаемых объективаций, было бы равносильно чтению голодающим Поволжья лекции о вреде ожирения и переедания. Другое дело безработица, которая сама является следствием и одновременно необходимым условием отчуждаемого труда. Социализм почти во всех его формах заменяет безработицу всеобщей занятостью, что само по себе не меняет дела принципиально и не является заветным чаянием пролетариата в отличие от свободного, неотчужденного труда, – речь идет лишь об актуальном экономическом требовании.

Однако выполнение этого требования создает условия для фальсификации труда. Перенос центра тяжести с отчуждаемого продукта на результат представляет собой классический пример благих намерений, которыми вымощена дорога в ад. Здесь можно вспомнить многочисленные попытки советской организации труда как способа общественной самопрезентации советского человека. Все эти попытки провалились, и уже в шестидесятые годы XX века безоговорочно восторжествовал сформулированный Жванецким принцип «За символическую плату – символический труд». Вне общественной признанности труд обернулся имитацией, обозначением трудовых усилий – и ничем иным он стать не мог, слишком уж слабо была замасктирована его принципиальная ненужность.

Следующие попытки связаны уже с ситуацией в постиндустриальном обществе: их анализ проделан Бодрий-аром в книге «Символический обмен и смерть». Наемный труд в современном постиндустриальном обществе прежде всего изменяет ситуацию отчуждения с точностью до наоборот. Изымаемый продукт носит в действительности условно-товарный характер, являясь, по существу, бросовым, в результате чего камуфлируется не эксплуатация, а, напротив, видимость эксплуатации камуфлирует ненужность труда. Посредством этого труда ничего, собственно, не отчуждается, поскольку отчуждаемое в свою очередь должно быть кем-то присвоено, оно, по крайней мере, должно быть нужным.

То есть, как справедливо замечает Бодрийар, отчуждение труда устранено, но исключительно благодаря подмене смысла симулякром. Смысл изъят, он присвоен капиталом и выступает в качестве его презентации, он представляет собой «белые одежды» капитала, позволяющие ему сохранять «комильфо» в ситуации современности, представая в качестве гаранта права на труд и даже в качестве гаранта социальной нормы вообще.

Следовательно, далеко не безразличен тот способ, которым устраняется отчуждение: пролетариат должен преодолеть отчуждение в диалектическом смысле через Aufheben: необходимо максимальное обострение этого противоречия, чтобы избрать точку присвоения максимально далеко от случайной локальности произведенной объективации. Такое присвоение будет неизбежно революционным для существующей действительности: чем дальше в социальном пространстве-времени будет спроецировано отчуждаемое, тем более обширным и новаторским окажется обретенное в результате распредмечивания. «Возвращение отчужденного» отнюдь не обречено на успех, но оно является сверхзадачей пролетариата и в каком-то смысле краткой формулой его миссии вообще.

Моделью такого преодоления может служить опыт художника, и художественная практика в этом отношении авангардна. Произведение художника есть его инобытие, высокая проба иноприсутствия, заведомо отчуждаемая к границам пространства и времени munda humana. Предельная общность адресации послания художником общеизвестна: до востребования.

Востребованность посланий, запаздывающая по времени (срок запаздывания не оговорен) и происходящая в неопределенном месте, – сама локализация в данном случае проблематизируется, обеспечивает возобновляющее производство человеческого в человеке и работает в качестве скоросшивателя культуры – не как архива, а как праксиса. Такому отчуждению художник не только не препятствует, он, напротив, видит в нем смысл своего бытия, хотя амбивалентность, безусловно, остается: тяжело ставить точку, жаль расставаться с неостывшим еще фрагментом собственной воплощенности, но без востребования отчужденного продукта бытие художника не будет оправдано, а без опредмеченности в произведении оно не будет даже заявлено.

То, что художник производит в символическом, осуществляя свое искусство, пролетариат призван произвести в реальном: товарность в таком случае есть всего лишь упаковка, этикетка и транспорт потребительной стоимости. А также в своем еще не реализованном смысле персональный транспорт пославшего.

Очерк 7

Новая идентификация пролетариата: ревизия экзистенциального проекта

Минуя предисловия, обратимся от того революционного пролетариата, с которым имели дело классики марксизма-ленинизма, то есть от класса наемных рабочих, класса, растерявшего свою новаторскую роль в истории, к современным лакунам, в которых, возможно, следует ожидать формирование нового пролетариата. Рассмотрим «территориальность шизофрении», привлекшую пристальное внимание левых теоретиков конца ХХ века как раз с точки зрения вызова существующему порядку вещей.

Итак, что же обнаруживает разведка боем на территории потустороннего? Каковы в данном случае отличия революционной оптики от оптики психиатрической?

Обнаруживается следующее: человеческое здесь, в рамках шизоуклона, предстает в таком неузнаваемом виде, что оказывается непригодным даже к эксплуатации. Для шизопролетариата разъединением с его сущностными силами выступает не эксплуатация, а всего лишь депривация, хотя преодолении этой депривации ставит не меньше социальных проблем, чем освобождение труда.

Проблематичен уже сам исходный пункт миссии – точка идентификации с освобождаемым и ответная идентификация с освободителем, то есть смыкание полюсов, необходимое для детонации, хотя и не ради нее совершаемое. Во внутренней экзистенциальной дуге, там, где осуществлялась коллективная экзистенция пролетариата, вопрос все же решался проще:

Мы не рабы… Рабы не мы.

Многоточие, знак пробела указывают здесь на внутреннюю подстановку, заряжающую революционное действие: мы не рабы – это еще здешняя речь, фиксация некой очевидности противостояния «мы – они», а вот рабы не мы, это уже прощание с упраздненным состоянием рабства, так сказать, грамматика революции, азбука освобождения.

Для того чтобы стать пролетарием осознанно и по собственной воле, нужна решимость, экзистенциальный риск, не уступающий весомости первичной ставки. Но для того чтобы примкнуть к шизо и стать одним из них, этого мало. Недостаточно даже первого учебника, знаменитого «Анти-Эдипа», написанного Делезом и Гваттари[98]. Представления левых парижских интеллектуалов о реальных шизофрениках были еще дальше от действительности, чем в свое время представления русских народников о народе. Но интенция была ровно та же: освободить. Была и решимость примкнуть к самому что ни есть обездоленному, самому пролетарскому пролетариату. Проект шизоанализа, увы, провалился так же, как и проект народников, и по тем же причинам: вместо реально освобождаемого человека или класса, теоретики усмотрели лишь то, что могли усмотреть, – абстракцию. Подражание шизофрении было слишком игрушечным, но усилия шизоаналитиков, говоря ленинскими словами, не пропали даром: попытка передразнивания привела к контакту, контакт привел к пониманию страдания и к состраданию, что в свою очередь повысило готовность к борьбе.

Выяснилось, что шизосообщество не существует в том виде, в котором существует пролетариат, шизики, увы, пребывают по отдельности в своей расщепленности, они заперты в своих экзистенциальных камерах-одиночках. И если носители нестандартных телесных упаковок вроде обитателей цирков-кунсткамер или персонажей фильма «Отель за миллион долларов» нуждаются главным образом в том, чтобы их поняли, чтобы вникли в их требования к миру, шизосообщество нуждается в том, чтобы самого себя понять, осознать свое бытие как нечто единое и целое. Но помощь им на первом этапе может быть только индивидуальной, точнее говоря, персональной.

Что ж, уместно спросить: а есть ли это именно тот способ, благодаря которому миссия пролетариата включает в себя неустранимость личного? Она, эта миссия, обретает персональность через сопротивление. Подобно тому, как общее сопротивление встречного сущего понуждает к тщательной настройке инструмента, к тонкой гравировке методологий, неподатливость шизо к общим анонимным процедурам (в том числе и к классовому подходу в традиционном смысле слова) требует разомкнуть общий строй и идти врассыпную.