Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Отчуждение рабочего поверхностно и формально, товар непроницаем для его персональности, которая именно поэтому и остается всего лишь в себе, не переходя в форму для себя. Все дело в том, что бытие для себя пролетарий не может обрести в одиночку, он обретает его как класс, становящийся классом для себя, как пролетариат, который как раз решается на самое радикальное отчуждение, на всемирную жертвенность. Свое инобытие пролетариат усматривает в мировой революции, тогда как художник только в своем творении. Без революции как высшей формы социального творчества пролетариат распадается на пролетариев, сущих лишь в себе и объединяемых капиталом в форме бытия-для-иного, то есть для капитала.

Таков один из важнейших моментов диалектики отчуждения. Труд, лишенный смысла, результат труда, лишенный персональности, сам процесс (работа), напрочь лишенный достоинства, – вот те обстоятельства, которые сплотили пролетариев в пролетариат. Отрицая и преодолевая обстоятельства своего рождения, пролетариат вступает в историю, открывая в ней новую страницу. Но эта страница никоим образом не может вернуть утраченного рая, тот компактный мир натурального хозяйства, где земледелец или мастеровой в неспешном осмысленном труде воспроизводят собственную человекоразмерность ближайшего овеществления, где произведенные объективации (вещи) остаются коллекторами биографического времени. Отчужденные в продукте кванты присутствия рабочего класса не адресуются ближним, они адресуются «дальним», то есть всему обществу, а может быть, и всему человечеству, независимо от того, организует ли это отчуждение капитал или осознавший себя как класс пролетариат, – именно в этом и заключаются форма всеобщности и та истина, что миссия пролетариата в своем пределе совпадает с интересом всего человечества. В том числе и с мировой революцией, которую пролетариат способен желать (а все отдельные индивиды, не образующие класса, только мыслить). Именно из этого исходит утверждение Маркса, что пролетариат есть класс, который через собственное освобождение несет свободу всему обществу, и как раз предельность отчуждения делает его самым «не эгоистичным» классом в истории. Ибо если послание, запечатленное в товаре, не дойдет до самых дальних, эстафета самовоспроизведения прервется. То есть пролетарский интернационализм – это не просто слова и отнюдь не заклинание. Это нечто гораздо большее, чем буржуазный интернационализм, который при всей своей очевидности носит ограниченный характер, – протекционизм есть верное свидетельство трусоватости капитала. Конечно, нет таких преступлений, на которые капитал не пошел бы ради сверхприбыли, и протекционизм (приоритет национальных интересов в экономике) преступается в этом случае легко – и все же транснациональный режим самовозрастания капитала далек от той универсальности, которую разворачивает пролетарский интернационализм. В утверждаемом и учреждаемом им сообществе воистину «нет ни иудея, ни эллина», ибо неукорененность, лишенность, обделенность касаются на только средств производства, она затрагивает и принадлежность к национальным эгрегорам. Пролетариат не опознает себя в зеркале прошлого, оно для него затуманено величественным туманом.

Рабы Рима тоже, к примеру, люди без роду без племени, но им, во-первых, противостоит национальная сплоченность угнетателей, во-вторых, они принадлежат своим владельцам по способу вещественной принадлежности, им не предоставлено никакой возможности заботиться о самих себе, никакой эпимелеи. Их компактное бытие востребовано целиком за вычетом субъективности, то есть своенравности, являющейся знаком их вещественного, орудийного несовершенства и потому всячески обуздываемой. И только во время восстания рабы обретают экзистенциальное расширение пролетариата.

Рабочий класс востребован не в форме вещественности, а в форме субстанции, как носитель свойства. «Свойством товара “рабочая сила” является его способность создавать прибавочную стоимость», – говорит Маркс, и чем легче отчуждается это свойство от его носителей, тем мощнее «дюнамис» капитализма, тем выше степень эксплуатации. При условии своевременной доставки привилегированного товара пролетарий совершенно свободен и предоставлен самому себе – другой вопрос, что же в этом случае самому себе остается, что составляет форму бытия для себя?

Остаются экзистенциальная депривация, брошенность и одиночество, наделенное, впрочем, тягой к другим одиночествам. Пролетариат возможен потому, что одиночество каждого пролетария не одиноко, оно вступает в реакцию синтеза и связывается узами классовой солидарности. Эти узы, как и сам вектор единения, всецело проективны, они ничего не реставрируют, но, будучи узами сверхдальней связи, они очерчивают внешние контуры праксиса, а в режиме ближайшего являются узами товарищества. Пролетарское товарищество рождается из отчуждения, подобно тому как крестьянское добрососедство рождается из соизмеримости и взаимопонятности натурального хозяйства и естественного труда, подражающего генезису. Добрососедство порождено близкодействующими силами, создающими продукты в максимально антропоморфной форме, взаимоаттракция пролетариев, стягивающая их в пролетариат, напротив, обусловлена самыми дальнодействующими силами, не ориентированными ни на какие наличные эйдосы-образцы, и одновременно ядерными силами чистой, обнаженной экзистенции.

Подобное сочетание материалистично даже в том смысле, что соответствует аристотелевской характеристике материи, hyle – это одновременно и лишенность, и восприимчивость, рецептивность, стремящаяся к абсолюту. Рабочий класс впитывает достижения естественных и социальных наук, технические изобретения и вносимые извне идеи, которые в свою очередь отбираются по их способности одухотворять пронизываемую материю. Готовность и открытость – так можно иным образом определить негативность исходных условий пролетаризации. Они позволяют встраивать в практику важнейшие фрагменты исторического опыта, прежде всего опыта революций и классовой борьбы. А также те моменты бытия каждого класса, которые принадлежали ему, когда он был восходящим некоторым образом пролетариатом своего времени. Лишь отчуждение от собственной сущности, ежедневно возобновляемое абстрактным (отчужденным и отчуждающим) трудом, породило уникальную коллективную экзистенцию пролетариата, полностью отвечающую формуле Сартра «Существование предшествует сущности», равно как и христианской заповеди «Где сокровище ваше, там и душа ваша», а сокровище, заветная цель, очень далеко, на рубежах сверхдальних инвестиций, в проективной точке на горизонте мировой революции, где все отчужденное и отчуждаемое может наконец быть востребовано как узнанное свое.

Капитал в своем проективном полагании никогда не инвестировал, не устремлялся так далеко, и с момента, когда в удерживаемом единстве буржуазного класса стали преобладать охранительные, консервативные тенденции, приостановилась и радикальность отчуждения труда. Поддавшись протекционизму, капитал перешел к доместикации пролетариата.

Описание этой новой фазы эксплуатации составляет важное открытие Бодрийара, сумевшего разглядеть те реалии, которых во времена Маркса еще не существовало.

Но подойдем сначала к вопросу с другой стороны. Что может воспрепятствовать отчуждению продукта в товарной форме и его отправке в свободное рыночное плавание? Ведь натуральное хозяйство разрушено, система производства исключает прямую фабрикацию вещей для собственного обихода. И тогда на ум приходит дилетантизм, некая неумелость, непрофессиональность производителя, препятствующая обретению изделием всеобщей товарной формы. Вспоминается и народная психиатрическая мудрость: есть много причин, чтобы воздержаться от лжи, но неспособность солгать в принципе – далеко не лучшая из этих причин. Есть много причин для преодоления отчуждения, но невостребованность труда в овеществленной форме наносит не меньший сущностный урон, чем разобщение рабочего со своими сущностными силами в процессе отчуждения.

Так в дискурс отчуждения вступает его нечаянный противоположный полюс, полюс невостребованности и никомуненужности. Конечно, эти «угрозы неотчуждаемости» поначалу страшно далеки от безжалостно эксплуатируемого пролетариата. На протяжении XIX и первой половины XX века запугивание рабочих тем, что их номинально оплачиваемый труд может и не предполагать изымаемых объективаций, было бы равносильно чтению голодающим Поволжья лекции о вреде ожирения и переедания. Другое дело безработица, которая сама является следствием и одновременно необходимым условием отчуждаемого труда. Социализм почти во всех его формах заменяет безработицу всеобщей занятостью, что само по себе не меняет дела принципиально и не является заветным чаянием пролетариата в отличие от свободного, неотчужденного труда, – речь идет лишь об актуальном экономическом требовании.