Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Для начала обратимся к этимологии: латинское слово «proletariat»[100] означало совокупность граждан, а в дальнейшем просто людей, единственная обязанность которых состояла просто в деторождении – в том смысле, что с них больше нечего взять. Они могут обеспечивать лишь расширенное производство самих себя, причем производство до востребования, до той поры, пока «произведенное» удастся вовлечь в массовый хозяйственный оборот (что происходит лишь при капитализме).

Таким образом, пролетариат как совокупность деторождающих и есть сама природа в степени максимизации своего присутствия в человеческом мире. По смыслу латинский пролетариат есть то же, что греческий фюзис, плодородная сила, несводимая к окультуренным сортам, не задерживающаяся в осуществленности и признанности. В сущность природы входит ее понимание как чего-то естественного и даже бросового, того, что можно эксплуатировать, не задумываясь о последствиях. Эта же черта обнаруживается и у пролетариата, более того, идентифицировать пролетариат как угнетенный и одновременно революционный класс можно лишь тогда, когда брошенность, предоставленность самому себе явлены воочию.

Как, однако, соотносится «дикая природность», входящая в определение пролетариата, с организованностью рабочего класса? Ответ прост: ДИАЛЕКТИЧЕСКИ. Диалектика применима всегда, когда речь идет о пролетариате, если уж она вообще применима. Ибо диалектика, как хорошо известно из марксизма (и из Гегеля), это не сумма примеров, а бытие знающего себя духа. Духа, оказавшегося пролетариатом, обретающим классовое сознание и самосознание.

Вопрос о том, каким образом пролетарский фюзис соотносится с логосом самоорганизации и телосом проективного мироустройства, это новая, уточненная редакция классического марксистского вопроса о соотношении стихийных и сознательных элементов в истории вообще и в рабочем движении в частности.

Сознательное рабочее движение, направленное на отстаивание своих прав и своего будущего (скажем так, открытого будущего, достойного этого имени в отличие от прогнозируемого будущего стабилизирующего класса), способно стать значимой исторической силой лишь в том случае, когда оно погружено в стихию, и волны этой стихии вздымаются в собственном фюзисе-Океаносе.

Таково бытие рабочего и таков его Гештальт (Э. Юнгер). В качестве природы, порождающей стихии, пролетариат есть сила causa sui, хотя в своем социальном бытии как класс он конституирован капиталом. Ведь капитал отнимает средства производства, обрывает привязки к устойчивым социальным матрицам и первичным образом организует пролетариат как класс, направляя новых индивидов в преднаходимое, никогда не пересыхающее ложе Океаноса. В качестве causa sui пролетариат самому себе «мать», как говорят, мать сыра земля, мать глубока вода – как и природа есть мать самой себе. Но его отец – Капитал. Если изложить эту историю в библейском духе, получится примерно следующее.

У Капитала было два сына, два разноутробных близнеца (ибо невозможное для эмбриологии возможно для священной истории) – Буржуин и Рабочий. Буржуа (так его ласково называли) был послушным папенькиным сыночком, во всем исполнявшим волю своего порочного отца. Рабочий, будучи еще несмышленым, неокрепшим, нехотя, из-под палки подчинялся повелениям отца. Впрочем, отец не особенно интересовался его судьбой, ибо право первородства принадлежало послушному первенцу, любимень-кому (то, что Буржуа есть персонификация Капитала, любил отмечать еще Маркс).

Подросли, возмужали сыновья. И вот после очередной оргии сверхприбыли, когда отец переваривал наживу, а сынок Буржуин сладко причмокивал рядом, Рабочий, твердой поступью вошед в шатер, сорвал покровы внешней благопристойности, обнажив срамную наготу отца своего…

Так могла бы звучать библейская критика на пролетарский лад, если бы пролетариату понадобился миф о становлении классового сознания. Но содержательный аспект этой трансцендентальной схемы важен, со своим стихийным материальным началом пролетариат не порывает никогда. А вот от организованности извне, от первичной организованности капиталом рабочий класс переходит к самоорганизации, нуждаясь, впрочем, во внешнем кристаллике самосознания для вторичного оплодотворения спонтанно порождающего лона.

На этот счет есть уже другая притча, вернее, другой образ, часто встречающийся в хасидских текстах: Тора (в нашем случае, Теория) существует от века, еще за пределами оформленного ею сущего, но изливается она в мир, лишь повинуясь встречной жажде, выражая вечную нехватку (лишенность), великую нужду матери-материи.

Убыль порождающей силы должна означать классовый кризис, а в дальнейшем и сущностную классовую деградацию. Неким робким предупреждением о такой опасности могли служить указания многих теоретиков (Р. Гильфердинга, Ж. Сореля, того же Э. Юнгера) на излишнюю «заорганизованность» как на тревожный симптом для любого текущего положения вещей, идет ли речь о различных формах сопротивления буржуазии или о строительстве социализма. Но действительная заорганизованность, выхолащивание спонтанной силы очень скоро осознается капиталом как вопрос жизни и смерти, соответственно как вопрос классового господства.

Речь идет о приручении пролетариата, но не путем «подкармливания», классическим для капитализма, а путем полного одомашнивания. Многие критики общества потребления отмечают, наряду с повышением уровня доходов, ростом социальной защищенности и прочими обретениями трудящихся, нарастающую прозрачность, подконтрольность всех субъектов общества социальной матрице[101]. В интересующем нас аспекте это как раз означает утрату пролетариатом его спонтанности – тем самым производительные силы резко ограничиваются в своей производящей мощи. Прибегая опять же к метафоре, скажем, что они («лица, работающие по найму») теперь уже не стая ворон, вынужденных слетаться на подкормку, а домашняя, точнее, промышленная птица, выращиваемая в инкубаторе, притом уже ощипанная от рождения. Это уже не пролетариат. В течение целого столетия работающие по найму теряли свою пролетарскую сущность, и к концу ХХ века пролетариат окончательно исчез с радаров видоискателя революции. Исчез, разумеется, на том социальном поле и на той позиции, где пребывал четыре предшествующих столетия.

Повторим еще раз: поскольку спонтанность порождения (генезиса), неподконтрольность, «буйство» порождающей силы суть атрибуты фюзиса, их утрата обессмысливает остальные организационные параметры. В частности, контроль над деторождением и демографический упадок представляют собой последствия общей сущностной денатурации, разрушившей автономность причинения по способу causa sui. Вспомним Делеза и Гваттари: «Капитализм представляет собой раскодирование всех кодов, подчинение желающего производства производству общественному под видом торжества желающих потоков»[102]. Итак, на заводах, фабриках и уж тем более в офисах атмосфера больше не способствует консолидации пролетариата, что, однако, отнюдь не означает, что переходящее Красное знамя выпало из рук социальных авангардов навсегда, не означает это и какого-либо сущностного устаревания марксистского подхода, собственно исторического материализма. Все основные теоретические выкладки остаются значимыми, они лишь требуют правильного применения, той самой поправки на время, о которой неизменно говорили теоретики и практики марксизма.

Все они должны и могут помочь решению важнейшей революционной задачи сегодняшнего дня – идентификации пролетариата. Направляя видоискатель в ближайшие и отдаленные окрестности, нужно быть готовым увидеть самое непривычное и неожиданное, и необходимо иметь в виду (еще до отыскания подходящего вида), что искомый класс будет обладать долей здоровой трансцендентальной беспечности по отношению к высшим ценностям застывшей социальной Вселенной, курируемой господствующим классом, беспечности, которая не снимает озабоченности Сверхзадачей, как раз абсолютно не релевантной для успокоившегося класса. И еще – приобщенность к стихии, к источнику силы sui generis, что в негативном аспекте означает брошенность, оставленность без присмотра.

Обращаясь к историческим образцам подобной беспечности, можно начать с первого исторического пролетариата, каковым было воинское братство, ставшее в застывшем виде феодализмом. Первоначально, в пролетарской фазе, представители кшатриев демонстрировали экзистенциальную беспечность в отношении к социальным порядкам, управляемым ритуалами, к церемониальной составляющей власти. Благодаря этому воинское братство открыло страницу политического творчества, и прежняя неизменность господствующих социальных матриц была порушена. Государство как res publica, как вещь общая, о которой могут договариваться все, имеющие право голоса, – таким был исторический вклад первого пролетариата, и этот вклад/ взнос в дальнейшем уже не изымался из признанного поля справедливости.