Борьба за мир - Федор Панферов

— Иван Кузьмич. Конечно, можно? — и скрылась.

— Вот один из больших хозяев завода, — сказал Николай Кораблев, вставая из-за стола, идя навстречу Ивану Кузьмичу.

На этот раз Иван Кузьмич был необычайно приодет. В сером отутюженном костюме, на голове бархатная кепка старинного покроя, называемая «семь листов и одна заклепка», на ногах широконосые с резинками на боках ботинки, а из-под полы пиджака виднелись кисточки пояска. Поздоровавшись с Николаем Кораблевым и Иваном Ивановичем, он, видя, как недоуменно смотрит на его костюм директор, садясь на стул, сказал:

— Елена Ильинишна переслала с одним добрым человеком. И сама собирается сюда — всей бригадой. Да-а. Вот так-то. Слетаться начинаем. Первой, конечно, скачет жена Степана Яковлевича. Ну, этой легче, одна сорока. — Как всегда, он и теперь чувствовал себя в кабинете директора стесненным, зная, что у того каждая минута на счету, и поэтому заторопился. — По такому делу к вам, Николай Степанович: во-первых, квартиру надо.

— Иван Иванович отстраивает вам и Степану Яковлевичу отдельный домик — коттедж.

— Благодарю за заботу, — Иван Кузьмич, повернувшись к Ивану Ивановичу, легонько кивнул. — А во-вторых, как только устроимся, прошу на новоселье. И, в-третьих, зачем и пришел по существу, — тут Иван Кузьмич посмотрел в ладонь, растирая ее большим пальцем, и, приподняв голову, сказал: — Шел сюда, думал, начну так и этак… а вот сейчас сердце требует — скажи прямо. Обида у меня — очень большая.

— Что такое? — встревоженно спросил Николай Кораблев и положил руку на плечо Ивана Кузьмича, который хотел было приподняться со стула.

— Слыхал, работу по закалке металла током высокой частоты посылаете на соискание государственной премии?

— Посылаем, — Николай Кораблев шагнул к несгораемому шкафу и достал папку в черном кожаном переплете.

— Это очень хорошо, — согласился Иван Кузьмич, но в его голосе послышалась жестокая обида. — Очень хорошо… надо послать… и правительство, конечно, одобрит… и премию первейшую выдаст.

— А в чем дело, Иван Кузьмич?

— Не существенна обида — растолкуйте, существенна — поправьте, — еще злее проговорил Иван Кузьмич. — Василия, слыхал я, нет?

— Как нет? Что вы! — Николай Кораблев развернул папку, открыл первую страницу и пододвинул к Ивану Кузьмичу.

Тот дрожащими руками вынул очки и прочитал в уголке на первой странице:

«Авторы: Василий Иванович Замятин,

Николай Петрович Лалыкин,

Николай Степанович Кораблев».

Иван Кузьмич еще раз прочитал, затем уж только «Василий Иванович Замятин». Поднял голову, снял очки и увлажненными глазами посмотрел на Николая Кораблева.

— Не забыли, значит? А мне сказали, что сына-то и нет. Вот и верь постороннему слуху. Ну… и все, — встал, пошел и от двери: — Так прошу на новоселье.

Когда за ним закрылась дверь, Николай Кораблев не менее взволнованно, чем Иван Кузьмич, сказал:

— Законная тревога за сына. А у нас с вами такая же тревога должна быть за каждого рабочего, за каждого инженера. — Он болезненно поморщился, трогая рукой седой клок волос на голове. — Есть, знаете ли, такой дурацкий взгляд: дескать, война, и пусть все работают… «как в окопах». Мы верим, что наши воины не вечно будут в окопах, а здесь и не положено создавать окопы… Это преступно. Люди приехали сюда из Москвы, Ленинграда, Киева, других городов. Там были и театры, и кино, и хорошие доклады, и журналы — ведь это для них как соль к столу. А тут ничего этого нет. Ну, можно день без соли, два, месяц, а мы ведь в Чиркуле почти год. И начинается. Что? Душевная пинга.

— Как? Как вы сказали? Цинга? Да, это страшная штука. И никаких витаминов не подыщешь.

— Нет, они есть: творчество, Иван Иванович. Мы направили всю техническую интеллигенцию на рационализацию производства, и такая поднялась волна, какой мы вовсе не ждали. Вон, посмотрите-ка, — Николай Кораблев показал на стол у окна, заваленный папками, тетрадями. — Это все предложения. Есть тут, конечно, и «умопомрачительные», но очень много полезного, даровитого. Например, у нас на заводе было до тысячи видов инструментов. Четыре инженера взялись за это и сократили до… просто страшно говорить… до двадцати девяти. Вы понимаете, какой это прыжок? Рабочему надо знать не тысячу, а только двадцать девять. Или по тому же термическому цеху. Есть у вас полчасика свободных? Сходим туда.

— С удовольствием, У меня у самого, Николай Степанович, душа малость покрылась ржавчиной: еще нет своего, домашнего рабочего стола.

Их встретила нежная уральская ночь… Откуда-то со стороны легкий ветер нес густые запахи гор. Запахи эти смешивались с дыханием завода — едкой гарью, нефтью. Иван Иванович повел носом, остановился, сказал тихо, как бы боясь что-то спугнуть:

— Чуете, Николай Степанович? Это вот горьковатое — сосна, а это вот, — он еще потянул носом, — дикий клевер… Ах, ах. А это вот богородская трава. И вам не хочется туда, в горы? — и спохватился: — Как у вас, родной мой? Давно я вас не спрашивал.

— Все жду. Иногда, знаете ли, просыпаюсь ночью и слышу, как она говорит: «Ага, спят. Где-то он тут?» Вскакиваю, бегу на крыльцо и вижу только ночь. Вы меня, пожалуйста, об этом не спрашивайте: уж очень тоскливо… Вы лучше вот… — И Николай Кораблев показал рукой на проезд.

Центральный проезд, как и боковые улицы завода, усаженные тополями, загудронированные, колыхался в море огней. Николай Кораблев подошел к одному чугунно-черному, с витиеватыми нарезами фонарному столбу и похлопал его ладошкой.

— Предлагали всякое на столбы — сосну, лиственницу, а мы выхлопотали, чтобы нам прислали их из Москвы. Эти когда-то стояли на Тверской. Красивые были. А потом на Тверской появились гиганты-дома, сама улица расширилась раза в три, и столбы эти стали смешны. А у нас они украшают: они приближают нас к Москве и к нашему чудесному моторному заводу. Ах. какие липы мы там рассадили! И вы, Иван Иванович, вполне понимаете, что, строя коттеджи для рабочих, вы тоже приближаете рабочих к Москве.

Иван Иванович насупился.

— Нет, сюда надо переселить по крайней мере миллионов пятнадцать, вот тогда Урал скажет свое настоящее, веское слово. И, наоборот, я хочу сделать так, чтобы люди не стремились в Москву.

— Вы меня не так поняли: ведь чтобы люди не стремились в Москву, надо создать такие же условия и здесь: квартиры, школы, клубы, детские дома, площадки, театр, хорошие тротуары, дороги.

Они прошлись по центральному проезду, свернули влево. Тут строился новый главный сборочный цех: завод расширялся, чтобы из моторного превратиться в автомобильный. Около строящегося цеха не видно было ни лишней доски, ни лишнего кирпича, а дорожки были посыпаны желтым, золотистым песком.

— Не отступаете… от песочка, — проговорил николай Кораблев.

— Нет. Это моя привычка, как утром умываться.

И вдруг все это — ритмическое дыхание завода, запахи гор, красивое, углубленное морем электрического огня небо, золотистый песочек, — вдруг все это куда-то рухнуло: они вошли в термический цех, и их обдало гарью, гулом, грохотом, скрежетом железа, визгом стальных прутьев. Из огромных печей рвалось бушующее пламя. Около печей мельтешили люди — грязные, изможденные, высушенные обильным потом и сквозняками.

— Ад! — сказал Иван Иванович. — И так ведь во всем мире, в любом термическом цеху.

— Адские условия мы и хотим уничтожить, — загораясь, проговорил Николай Кораблев.

— Звезды с неба собираетесь хватать, — осадил его Иван Иванович.

— А вы слышали про теорию — обработка металла током высокой частоты.

— Хлеб собираетесь заменить пилюльками. Баловство! — неожиданно грубо проговорил Иван Иванович. — И Альтмана, поди-ка, втянули в это дело?

— Альтман сейчас почти директор завода… Я ему передал все производство, а сам занимаюсь вопросами рационализации и вот этим — термическим цехом, — смягчил Николай Кораблев, не сказав «обработкой металла токами высокой частоты», готовя Ивану Ивановичу «сюрприз». — Вы видите, это вот идет кулачковый валик. На его закалку, в общем, тратится шестьдесят шесть часов. Это вот коленчатый вал. На него тратится еще больше. А это вот шестеренка — самая мучительная деталь в термическом цеху: почти каждый зубчик надо закаливать по-иному.

— Вижу. И буду еще видеть до гробовой доски.

— А разве вы хотите через несколько минут покончить самоубийством?

— То есть как это?

— Идите сюда, — Николай Кораблев в порыве даже бесцеремонно дернул Ивана Ивановича за рукав и сам первый шагнул в дверь за стеклянную перегородку.

Тут все было чисто: брусчатые натертые полы, свежий, насыщенный запахами гор воздух, аккуратно расставленные колонки за светлым стеклом, и все это было залито голубоватым электрическим светом.