Борьба за мир - Федор Панферов

Кончилась гражданская война, и советский народ принялся за восстановление страны. Сверстники Сосновского пошли в учебные заведения и через несколько лет вышли с теми знаниями, которые так нужны были стране.

Сосновский заявил:

— Меня достаточно наукам обучила жизнь. Ведь я же первый в Поволжье объявил советскую власть.

Вскоре после гражданской войны он был назначен председателем треста цементной промышленности. Вместо того чтобы вникнуть в дело, Сосновский начал рассказывать всем о том, как он «объявил советскую власть», как «воевал», не замечая, что все это у него превращается уже в какую-то болезнь: первый «объявил советскую власть», значит и здесь что-то должен сделать первым… и он стал «оригинальничать», «отыскивать новое, свое», а надо было работать — по-будничному, упорно, много. Его начали критиковать, сначала вежливо, тихо, потом все громче и громче. Вначале он на всякую критику улыбался, показывая белые зубы, заявляя:

— Вы сами поучитесь… у меня поучитесь… Ведь я… — и опять о своем прошлом, мягко и открыто улыбаясь. За что и получил кличку «улыбчивый».

Вскоре «для пользы дела» его перевели директором одного крупного курортного управления в городе на Черном море. Но и там повторилось то же. И люди в Москве задумались: что делать с Сосновским? Почему прилипла к нему кличка «улыбчивый»? «Не ту работу ему даем», — решили люди в Москве и снова начали посылать его на «должности». Был он и уполномоченным ЦКК, был и редактором большой газеты, был и директором музея. Но куда бы его ни посылали, история повторялась… Но однажды Сосновского направили из Москвы, во главе юбилейной комиссии, приветствовать одну республику… и Сосновский выполнил это поручение. Он держался с вежливым достоинством, произносил зажигательные речи, и в республике были довольны им.

— Наконец-то нашли мы ему дело, — решили люди в Москве, радуясь за него, и с этого раза Сосновский превратился в постоянного «председателя комиссий». Но Сосновский ворчал:

— Завидуют. Неоперенная молодежь. Ничего, придет время, спохватятся.

В первые дни войны он обратился с просьбой отправить его на фронт. Под благовидными предлогами его просьбу не удовлетворили. Он начал разыскивать своих бывших друзей по гражданской войне и нашел наркома, в ведении которого находился моторный завод, эвакуированный на Урал. Сосновский позвонил наркому, назвав его просто Илья и спросив, когда к нему можно «заглянуть».

— Да в любое время, — ответил нарком. — Рад буду тебя видеть.

Но когда нарком узнал, что нужно Сосновскому, он задумался. «Дать работу. Какую же я ему могу дать работу? — думал он, одновременно вспоминая прошлое и то, каким героем тогда держался Сосновский. — Какую же работу я ему дам? Послать на место Макара Рукавишникова? А чем он лучше Рукавишникова? В комиссиях работал, говорят, хорошо».

— Знаешь что, Семен, езжай-ка от нас уполномоченным на завод. На Урал. Директор там у нас плоховат, ты приглядись к нему, к делам и пиши мне, — а сам подумал: «Вмешиваться в дело ему не надо будет, а человек он честный».

«Уполномоченный наркома! Это весомо», — подумал Сосновский, растрогавшись, и пожал руку своему другу по гражданской войне.

И вот теперь, когда так резко Николай Кораблев оборвал его, он сморщился, перестал улыбаться и, заикаясь, сказал все то же:

— Я ведь… я ведь… вы, может быть, и не знаете, но я первый объявил советскую власть в Поволжье…

Николай Кораблев внимательно посмотрел на него и, проникаясь к нему уважением за прошлое, мягче добавил:

— Это ваша большая заслуга. Но, видите ли, я держусь того правила, что мы друг друга не имеем права похлопывать по плечу. Мы должны друг друга жестоко критиковать и не привязываться друг к другу, чтобы не прощать: ошибки растут, как грибы после дождя, когда их прощают. Вы должны все это понять. Вы вот посоветуйте, что нам делать со столом?

Сосновский облегченно вздохнул, снова заулыбался и, потрогав ящик стола, сказал:

— Да открывать надо.

В ящике стола бумаги лежали так, что их оттуда еле удалось извлечь. Казалось, их тискали в течение нескольких лет с одним намерением — больше и не доставать. Бумаг было много, с разных концов страны — из Казахстана, Поволжья, Сибири, Москвы, с фронта, из наркоматов, и даже отношение из Совнаркома о назначении Кораблева и об освобождении Рукавишникова находилось тут же. Большинство бумаг было не читано, на иных же корявым почерком Рукавишникова наложены резолюции: «К сведению».

— К сведению и в стол, — захохотал Сосновский, став уже опять тем же, прежним.

Николай Кораблев разбирал бумаги, смущенный так, как будто его самого застали за пакостным делом. Вот он натолкнулся на письмо Степана Яковлевича. Тот грубо писал Рукавишникову: «Эй! Директор. Когда я до тебя доберусь?.. Третье письмо посылаю. У нас в термическом цеху шесть рабочих заболели от истощения. Питание надо подбросить, не то круче пойдет дело». На уголке надпись Рукавишникова: «Врут. Работать, бездельники, не хотят. Симулируют».

Сосновский снова захохотал. Николай Кораблев побагровел, ненавидящими глазами посмотрел на него.

— Вы что ржете, как жеребец? Тут плакать надо. Шкуру надо с Рукавишникова спустить за такую резолюцию и за такие дела. Ведь друзья этих рабочих, наверное, написали семьям, как их отцов кормят на заводе, где директор Рукавишников, а уполномоченный наркома — Сосновский, а вы сидите и ржете. Черт бы вас побрал!

Сосновский оборвал смех и тоже побагровел.

— Да я не над этим, а над резолюцией. Но ведь все равно кормить-то нечем.

— Так? Нечем? Знаете ли вы, что лодырь от голода не умрет: он опилками прокормится. Умирает тот, кто работает. Значит, надо питание так распределить, чтобы оно попало тому, кто работает, а второе — потребовать от правительства добавочные фонды.

Сосновский тупо посмотрел в угол и, опять отыскивая оригинальное, свое, сказал:

— Не дадут.

— А вы пытались?

— И пытаться нечего: война.

— Вот и нелепо. Разыщите-ка мне сейчас же начальника снабжения.

Сосновский, видимо, такого вовсе не ожидал. Он глянул мимо карих глаз Николая Кораблева на его курчавую голову и с дрожью проговорил:

— Я ведь уполномоченный наркома, а не ваш личный секретарь.

— Будем подчиняться делу, а не чинам. Видите, я разбираю бумаги, а вы на диване ногами дрыгаете.

— В самом деле… в самом деле. Вот чепуха какая, — и Сосновский позвонил: — ОРС. Ершовича мне. Товарищ Ершович? А нуте-ка в кабинет директора. Да. Да. Кораблев. С делами? А уж это ваша воля.

Вскоре в кабинет вошла Надя с ведром, веником, тряпкой — маленькая, еще совсем похожая на девчушку; а следом за ней, отдуваясь, будто кузнечные мехи, ввалился заведующий отделом рабочего снабжения Ершович. Он вошел, еле поворачивая головой на залитой жиром шее, ступая толстыми ногами, как чурками. Посмотрев большими навыкате глазами сначала на Сосновского, потом на директора, подошел к столу, отрекомендовываясь:

— Товарищ Ершович! Явился по вашему приказанию! Начальник ОРСа.

«Ну, этот не развалится от истощения», — подумал Николай Кораблев, глядя на Ершовича, и спросил:

— Где Рукавишников?

— Рукавиш… — Ершович пошлепал, будто пробуя патоку, кровянистыми губами, помялся. — Прямо сказать?

— А попробуйте криво.

Тогда Ершович, напрягаясь, прошептал:

— Десять литров. Десять. Доза лошадиная, скажу вам лично.

«Дал и сплетничает», — неприязненно подумал о нем Николай Кораблев и еще спросил:

— Список сотрудников ОРСа при вас?

Ершович снова весь налился кровью и, изгибаясь, подал список. Николай Кораблев посмотрел, сказал:

— На половину сократить и послать на производство. Кого? Ступайте вместе с товарищем Сосновским в кабинет Альтмана и сократите. Ступайте, говорю, с товарищем Сосновским и сократите.

— Но это немыслимо — сократить. Уверяю вас. Вы ломаете весь мой аппарат, — возопил Ершович и умоляюще посмотрел на Сосновского.

— Лучше будет, по опыту знаю, — сказал Николай Кораблев. — На строительной площадке рабочих в два раза больше, а штат организации рабочего снабжения в три раза меньше.

Сосновский взял под руку Ершовича, подмигнул ему — дескать, не рыпайся, — повел его из кабинета. Шли они медленно, вяло, неохотно, как выходят люди из теплого помещения на холодный осенний дождь.

Николай Кораблев посмотрел им вслед, покачал головой и тихо произнес:

— Ничего себе — работнички.

В кабинет вошел Лукин. Мрачно поздоровавшись с Николаем Кораблевым, спросил, садясь на диван:

— Ну! Тут как?

— Вот как, — и директор протянул ему письмо Степана Яковлевича, адресованное на имя Рукавишникова.

Лукин прочитал, встревоженно произнес: