Борьба за мир - Федор Панферов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут все было чисто: брусчатые натертые полы, свежий, насыщенный запахами гор воздух, аккуратно расставленные колонки за светлым стеклом, и все это было залито голубоватым электрическим светом.
Где — то в старом цеху, в дыму и копоти, промелькнул инженер Лалыкин, такой же чумазый, как и все рабочие. Николай Кораблев через полуоткрытую дверь позвал его. Но тот виновато махнул рукой и скрылся.
— Даже не входит сюда в грязном костюме, — похвастался Николай Кораблев.
— Костюм-то легко поменять, а вот поменять дело — трудно… и невозможно. Невозможно. И я уверен, зря тратите время. — Иван Иванович недоверчиво подошел к одной колонке, у которой стояла девушка, и поцарапал колонку ногтем, что у него всегда являлось признаком большого недоверия. — Штучки, Николай Степанович. И вам этими штучками грех заниматься, а теперь — особенно.
Девушка нажала кнопку. В колонке вспыхнул свет, хлынули потоки воды. Два кулачковых валика стали подниматься все выше и выше, раскаляясь пояском и тут же охлаждаясь потоком жидкости.
Иван Иванович посмотрел на часы, на девушку и снова остановил взгляд на кулачковых валиках. В эту минуту подошел уже переодетый в синий комбинезон инженер Лалыкин.
— Хорошо, Николай Степанович. Освоили не только коленчатый вал, но еще шестнадцать деталей, — мягко улыбаясь, прошептал он.
Николай Кораблев показал глазами на Ивана Ивановича.
— Не осрамитесь перед ним — строгий и знающий судья.
Лалыкин уверенно сказал:
— И строгий судья признает победу.
Иван Иванович покосился на него, затем скова глянул на часы, на колонку. Девушка запела было какую-то песенку, затем неожиданно смолкла. В колонке погас свет, поток жидкости оборвался. Девушка открыла дверку, вынула кулачковый валик. Он был уже прохладный и влажный. Подала его Ивану Ивановичу. Тот взял, почему-то понюхал и сказал:
— И это все? А не шутка? За шесть минут? И все?
— Все, — ответил Лалыкин.
— Ведите дальше, — все еще сомневаясь, потребовал Иван Иванович. — Да-да! — с расстановкой произнес он свое обычное «да-да» и опять ковырнул, наступая на Николая Кораблева. — Поди-ка, немедленно в производство сие хотите! И, конечно…
— Препятствуют, — перебил его Николай Кораблев.
— А кто?
— И в наркомате… и тот же Сосновский. Вот он, кстати.
Сосновский, войдя, как-то еще сильнее заскрипел ногой-протезом и, как никогда резко, сказал:
— Я не против этого, Николай Степанович, но против того, что вы все производство передали Альтману.
— Но ведь завод-то работает, — Николай Кораблев отмахнулся, прислушиваясь к раздражающему скрипу протеза, которым как бы намеренно переступал Сосновский.
— Работает? Но может случиться такое, что вы потом сотни раз будете раскаиваться. И вы принудите меня, я этот вопрос поставлю в наркомате.
— Не пугайте. Я ведь не из тех, кто боится критики. — Сказав это, Николай Кораблев отвернулся от Сосновского и, подхватив под руку Ивана Ивановича, повел его к колонке, где обрабатывалась шестеренка.
Так они, не имея сил оторвать Ивана Ивановича, пробыли в цеху несколько часов и только под утро, когда уже взыграло солнце, вышли на волю.
Они шли вдоль небольшого озера. Николай Кораблев все время украдкой посматривал на Ивана Ивановича, ожидая, что тот скажет о том, что видел в цеху по обработке металла током высокой частоты. Иван Иванович молчал. Затем вдруг прорвался, схватил за руку Николая Кораблева.
— Нет, знаете ли, это чудо! Поверьте мне… это стоит десятка заводов. — И так, держа за руку Николая Кораблева, он замолк, глядя на берег.
На берегу, усыпанном мелкой, серебристо-чеканной галькой, метрах в ста от них, стояла нагая женщина. Она стояла к ним спиной, и солнце, падая на ее белую шею, на плечи, на широкие бедра, особенно четко на фоне голубой воды выделяло всю ее красивую материнскую фигуру. Женщина, видимо, знала, что она красива, и намеренно не входила в воду, хотя и заметила позади себя мужчин. Она оглянулась на них еще и еще раз, и по улыбке они сразу узнали ее — это была Варвара Коронова.
«Озорует, — мелькнуло у Николая Кораблева. — Нарочно меня перехватила тут…»
Они повернулись, пошли в гору… и услышали всплеск воды, зовущий смех, и тут же Варвара запела сдавленным голосом:
Ох, Коля, грудь больно,Любила… довольно.
«Как она дразнит. И зачем она меня дразнит? Ведь не деревянный я! Нет, ее надо отослать обратно на лесозаготовки, подальше отсюда», — решил Николай Кораблев.
— Красивая женщина, — проговорил Иван Иванович. — Таких нельзя не любить: это украшение земли.
— А вы что ж? Любите, что ль? — спросил Николай Кораблев, у которого вдруг как-то ревниво взыграло сердце.
— Она любит вас. Да. Она сейчас работает у меня на квартире. Как только я отделился от вас, так она ко мне: «Возьмите и возьмите». Ну что ж! Пожалуйста. Мне все равно: кто-нибудь нужен, чтобы приглядывать за квартиркой… чтобы ужин подавать, чай… Смотрю — да, красива. Ну, просто, безо всякой пошлости.
— И вы?
— Что ж, Гете влюбился, когда ему было за семьдесят, и в это время написал самые лучшие стихи о любви. И я бы на вашем месте…
Николай Кораблев резко перебил:
— Не ставьте себя на мое место: мне слишком мучительно… и не оскорбляйте моего большого чувства к Татьяне Яковлевне.
— Не понимаю.
— Вам кажется, мне легко пойти к этой женщине. Вот, дескать, какой вислоухий: убегает от счастья.
— Ну да. Ну да. Черпайте счастье. Серьезно. Смотрите на жизнь проще.
— Я бы мог на вас за такое рассердиться. Проще? И вор по-своему на жизнь смотрит «проще», и распутный человек по-своему на жизнь смотрит «проще»… и я смотрю «проще»: береги свое чувство, как бережешь свой глаз, и требуй от человека, которого ты любишь и который тебя любит, чтобы и он так же берег свое чувство.
— Чепуха. Так можно беречь месяц, два… а вы ведь уже больше года. Зачем мучить себя? Вы посмотрите, — Иван Иванович повернулся, показывая на берег, на который вышла Варвара уже лицом к ним. Теперь солнце падало на ее тугие груди, живот, на женственно-красивые ноги. — Разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?
— Я отрублю их, если они это сделают, — остервенело произнес Николай Кораблев и, косолапя, пошел прочь.
— Ага! — еле поспевая за ним, выкрикнул Иван Иванович, — У Льва Толстого есть отец Сергий. Тот отрубил себе палец.
— При чем тут отец Сергий? Я не святоша, а мужчина.
— Вот-вот. Я и говорю: разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?
— Иначе бы я им не грозил, — Николай Кораблев пошел медленней, тихо говоря; — Человек может себя распустить… отсюда распутство… оно начинается всегда с маленького и, кажется, невинного: сначала пожать руку красивой женщине, потом во время танцев прижаться к ней… потом, потом… вы знаете, что потом.
— Вы ревнивый?
— Как и все смертные.
— А как смотрите на это чувство, — осуждаете, предлагаете выдернуть с корнем?
— Нет. Это чувство еще очень долго будет жить… но проявление его должно быть иным.
— Каким? Как у Отелло?
— Она отходит от меня, значит я чем-то плох, значит надо себя в чем-то исправить и стать лучше. Обычно же, ревнуя, грызут друг друга: он поливает грязью ее, она — его, — не слыша Ивана Ивановича, продолжая свою мысль, проговорил Николай Кораблев.
— Ага! Ну, а если она просто хочет потанцевать с кем-то, по-женски пошалить немного?
— Зачем же шалить? Шалить — значит, плевать на лучшее человеческое 43’вство — любовь.
— В тупик вы меня загоняете. Однако я снова иду в бой. Но плоть, плоть? Ведь она требует.
— Плоть? Ее надо обуздать, подчинить высоким моральным законам и законы эти защищать не только с трибуны, но и в жизни, в быту. А если вы хотите, чтобы плоть паслась, как жеребенок на лугу, — ваша воля. Для меня это скучно, — вдруг неожиданно для Ивана Ивановича произнес Николай Кораблев. — Не только скучно, но и паршиво: сегодня здесь, а завтра там.
— Да-а. Я представляю, как трудно вам: вы так любите Татьяну Яковлевну, что не хотите ей изменить ни словом, ни делом. Это трудно, очень тяжело.
— Да нет. Мне это очень приятно и радостно: я явлюсь перед ней чистым.
— Как перед богом?
— При чем тут бог?
— Ну, она для вас бог.
— Называйте, как хотите, но мне радостно быть чистым.
В эту минуту где-то в стороне, в лесу, снова раздался грудной тоскующий голос Варвары. Она протяжно, как бы без перерыва, громко звала:
— Ау-у-ууу! А-у-у!
— Вас зовет, — чуть погодя, проговорил Иван Иванович. — И не устоять вам перед этой женщиной. Как только ляжете с ней в постель, так и полетят ко всем чертям все ваши теории.