Денарий кесаря - Санин Евгений

            - Тогда, что ли, и правда, – за работу?

            Опираясь слабыми руками о кровать, он встал, пошатываясь, сел за стол и напечатал: «Глава первая».

            - Это еще что такое? – мгновенно ворвалась в комнату Настя и, увидев его за машинкой, ахнула: – Ты с ума сошел!

            - Прошло! – опережая ее возмущение и протесты, сразу сказал он.

            - Слава Богу! – с облегчением выдохнула она, тоже бессильно опустилась на кровать и заплакала.

            - Что это ты? Раньше плакать надо было! – удивился Василий Иванович, и Настя, взглянув на него сквозь слезы, прошептала:

            - Думаешь, у меня нервы крепче?

            - Ладно, иди!

            - Никуда я не пойду, – ласково, чтобы только не огорчить мужа и не спровоцировать повторения приступа, сказала она. – Ты же ведь опять за машинку сядешь!

            - Сяду, – упрямо подтвердил Василий Иванович. – Разве ты не понимаешь, что я должен написать эту повесть к сроку?

            - Понимаю… И что же нам тогда делать?

            - Не знаю…

            - Как жаль, что я на машинке не умею так быстро, как ты…

            - Да что об этом теперь жалеть…

            - А давай так, – предложила Настя. – Ты будешь мне диктовать лежа, а я записывать!

            - Не знаю, я как-то не пробовал так писать… – замялся Василий Иванович.

            - А мы сделаем только одно начало, – не отставала Настя. – Потом, когда ты совсем поправишься и окрепнешь, поверь, я сама усажу тебя за машинку!

            - Ну хорошо, тогда пиши! – улыбнулся Василий Иванович подождал, пока Настя взяла авторучку и его исписанную дневниковыми записями, пометками для памяти, мыслями для их обдумывания и прологом тетрадь, и начал:

            «...- Никодим!

            Массивная, обитая позеленевшей бронзой, дверь открылась с поразительной для нее быстротой. На пороге подвала выросла долговязая фигура Апамея. Щурясь со света, он обвел взглядом столы, усеянные осколками дешевых поделочных камней, полки с запыленными глиняными богами, отыскал пятнадцатилетнего сына и заторопил его:

            - Неси каламус, чернила, лист папируса, что поновей! А-а, Зевс тебя оживи! Келад, помоги ему!

            Скользнув по отцу рассеянным взглядом, Никодим продолжал вырезать на желто-коричневой яшме голову Апполона. Зато широкоплечий, с косичкой под гладиатора парень, не столько полировавший, сколько пытавшийся удержать в грубых пальцах свинцовую печать, стряхнул с себя порошок из толченых раковин и бросился в угол, задевая стол с амулетами из александрийского стекла.

            Не по годам рослый, больше трех с половиной талантов[12] весом, он даже не заметил помехи. Лишь услышав грохот, оглянулся и заморгал, видя, как разбегаются по полу разноцветные скарабеи, птицы и львы…

            - Слон в лавке горшечника! – ахнул, бросаясь вниз, Апамей. – Стой! Куда?!

            Остановив шагнувшего на помощь Келада, он сам собрал уцелевшие амулеты, вслух подсчитал убытки и стал благодарить богов, что они не позволили, пока его не было, разрушить подвал или сжечь мастерскую.

            Келад морщился от каждого слова, как от удара. Никодим успокаивающе подмигнул ему: сейчас из отца, точно из откупоренной винной амфоры, выйдет едкий дух, и он станет таким, какой есть. И не ошибся.

            - Мать дома? – поднимаясь с колен, спокойно спросил Апамей.

            - Пошла в лавку, к зеленщику! – опередил Никодима Келад и досказал жалобным взглядом, что его могучее тело требует не моркови с сельдереем, а мяса.

            В другой раз Апамей не преминул бы напомнить, что не в силах обеспечить семью даже необходимым – в Сирии перестали покупать его скульптурки, геммы и амулеты; может, в Тире, на родине Келада, людям есть еще, что опечатывать, и там верят – если не в богов, так хоть в злых духов.

            Но сейчас он не обратил внимания на Келада и довольно потер ладони:

            - Тем лучше – не будет причитаний из-за продажи нашей кладовки!

            - Разве мы продаем ее? – рука Никодима дрогнула. В прическу Аполлона непрошенным волоском вкралась царапина.

            - Не медля!

            - Кому?

            - Одному богатому иудею, который только что купил часть нашего дома!

            - Как!.. – резец взвизгнул, грозя вконец погубить гемму. – Наш дом… продан?!

            - Увы, сынок! Боги помогают лишь тем, кто в состоянии приносить им щедрые жертвы. А что можем дать мы, кроме собственных слез?

            Горько вздыхая, Апамей сам направился за ларцом, где хранились письменные принадлежности.

            - Это что же получается? – уставился на Никодима Келад. – Я прибыл из Тира в Антиохию на поединки лучших гладиаторов Сирии, вижу вместо них петушиные бои во дворе да этот проклятый подвал… А твой отец продал дом и говорит – нет даже меди на тессеру в амфитеатр?!

            Вместо ответа Никодим поднял фигурку голубя с отбитым хвостом и принялся гладить его, как живого.

            - Тебе что, ты в цирк не ходишь, ретиария от секурия не отличишь! – простонал Келад. – А я?..

            Никодим равнодушно пожал плечами.

            Келад выхватил амулет и швырнул в ящик со стеклянным боем:

            - Клянусь дубиной Мелькарта, сбегу от вас! Арену наймусь чистить! Убитых крюками выволакивать! Сам, если что, вызовусь биться!

            - Не надо! – поморщился Никодим и, опасаясь, что Келад снова начнет про крючья и кровь, торопливо шепнул:

            - Отец не мог продать дом!

            - Почему?

            - Да потому, что почти весь он принадлежит сирийцу Гору!

            - А чего он тогда сказал – нашего? – с вызовом спросил Келад.

            - По традиции! – Никодим клятвенно прижал ладони к груди: – Когда-то дом, действительно, был нашим. Но предки распродали его по частям, и до нас дошла только комната с кладовкой да этот подвал…

            - С кладовки хоть он даст на тессеру? – перебил Келад, но Никодим приложил палец к губам: отец, к которому вернулось прежнее настроение, уже подходил к столу.

            Насвистывая, он принялся выкладывать содержимое из ларца. На столе появились обрывки папируса, похожий на львиную морду слиток воска, кусок пемзы для подчистки ошибок – им Апамей стал тщательно разглаживать отобранный лист.

            - Вы даже не представляете, какую цену мне предложили за кладовку! – очинив ножиком тростниковый каламус, он воткнул его в глиняную чернильницу. – Как за целый дом! Ну, не дом… - перехватил он недоверчивый взгляд Келада. – Домик. Хорошо – комнату… Но никак не меньше, клянусь Тихэ!

            - А почему не Фортуной? – послышался сверху насмешливый голос. – В Риме давно так зовут эту капризную богиню!

            Все трое, как по команде, подняли головы.

            В дверном проеме, заслоняя солнце, стоял невысокий, полный мужчина в дорогой одежде.

            Багряная шелковая накидка, обшитая по краям голубыми кистями, была скреплена на его плечах фибулами с небесно-голубыми сапфирами. Белоснежный хитон перехватывал широкий, в тон накидке, пояс, приспустившийся под тяжестью кошеля. Голову покрывала белая, до лопаток, повязка с багряным обручем. К левой руке тонким ремешком была привязана кожаная шкатулочка. Поигрывая ею, мужчина нашел глазами Апамея и широко улыбнулся.

            Келад ахнул, подталкивая Никодима:

            - Гляди – зубы из золота! Вот бы встретить такого в темном проулке…

            Никодим потеснился от твердого, как у статуи, локтя и, сгорая от любопытства, кивнул на шкатулку:

            - А это у него зачем?

            - Ты что – иудеев никогда не видел? – покосился на Никодима Келад и, встретив взгляд, вопрошавший: разве они подпускают к себе язычников? – пояснил: - Хранилище с листиками из священных книг! Они надевают их по утрам, когда молятся, на грудь и на лоб – сразу по два!

            - А почему у этого днем и только одно?

            - Чш-ш! – шикнул на парней Апамей и, скрывая волнение, зачастил: - Хаим! Проходи! Как говорится, все дороги ведут … из Рима!

            - Эх – эх, ты даже не представляешь, насколько верна твоя шутка! Это только безумцев они ведут в Рим!