Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

Этой мирной жизни Бызова попытался было помешать его непосредственный начальник командир дивизиона Ланский, но в первых же стычках с капитаном потерпел поражение.

Случилось это так. Ланский, считавший, что главным качеством начальника является настойчивость, стал ежедневно вызывать Бызова к себе в кабинет для дружеской беседы и пытался преподать капитану правила хорошего тона и офицерского поведения, совершенно не совместимого с патриархальной жизнью хуторянина. Ланский любил пофилософствовать и каждый раз задерживал Бызова у себя в кабинете по часу и больше.

Бызову это надоело. Терпение его лопнуло, и однажды он решил отучить Ланского от томительных бесед и философствования.

На очередной вызов к Ланскому капитан явился сосредоточенный и угрюмый. О чем говорили командир батареи с командиром дивизиона, никто не знал. Однако не прошло и десяти минут, как дверь кабинета с шумом отворилась и из нее иронически, но мрачно посмеиваясь, вышел Бызов, а вслед за ним пулей вылетел взбешенный Ланский. Весь красный, с брезгливо отвисшей нижней губой, он подошел к дневальному и, заикаясь, приказал немедленно открыть в кабинете все окна и как следует проветрить комнату. Потом, первый раз за долгое пребывание в дивизионе, словно боясь возвращаться к себе в кабинет, подполковник отправился на берег Ангары посмотреть, как производятся занятия с солдатами.

После этого случая Ланский больше никогда не вызывал к себе командира 3-й батареи. Отношения между ними были вконец испорчены. Даже фамилию командира 3-й батареи Ланский не мог слышать без содрогания, и на лице его появлялась такая гримаса, будто ненароком он проглотил какую-то мерзость. Бызов же был доволен. Он считал себя победителем и на расспросы офицеров о том, как ему удалось избавиться от скучных бесед с подполковником, самодовольно отвечал:

— У нас контры принципиальные — он аристократ, а я демократ. Характерами не сходимся. Ему одно любо, а мне другое.

— Да что вы сделали? Как от него избавились? — спрашивали офицеры.

Тут Бызов опускал глаза.

— Нашей сибирской травки черемши я покушал. Наелся до отказа. А они — аристократы — известно, черемшиного запаха никак не терпят, боятся, как черти ладана… Будет меня помнить, не на того напал…

При этих словах Бызов так загадочно улыбался, что у каждого слушателя невольно появлялось сомнение — одним ли зловонным запахом черемши капитан довел «аристократа» командира дивизиона до крайнего бешенства.

Освободившись от опеки Ланского, Бызов стал еще реже показываться в батарее. Бумаги на подпись ему приносили домой, а чтобы все же выполнять долг службы, он приказал расчистить учебный плац и манеж прямо против веранды своего флигеля. Так, сидя дома, он постоянно мог присутствовать на занятиях.

В ясные дни Бызов любил посидеть на веранде за чашкой чая и побаловаться вареньем. Отсюда же, с веранды, он мог наблюдать и за учением солдат.

Обычно капитан сидел с подшивкой приказов в руках и, как в дневнике происшествий, отыскивал любопытные случаи офицерских скандалов и бесчинств на улицах города. Рядом, развалясь в кресле, вдова купца Затеева занималась каким-нибудь рукоделием. У крыльца черного двора, убирая за свиньями, уныло бродил денщик и работник капитана военнопленный австриец.

Перед креслом Бызова, на маленьком столике, стоял медный самовар. Самовар выбрасывал острую струю пара и клокотал. Бызов прихлебывал из блюдечка чай и то заглядывал в подшивку приказов, то посматривал на плац.

Больше всех других военных занятий Бызов интересовался верховой ездой.

Двенадцать конных разведчиков ежедневно в час чаепития кружились на манеже против дома капитана. Фейерверкер с длинным бичом в руках подбадривал худоконных лошадей, только что попавших в армию и еще не обученных манежной премудрости. Лошади трусили мелкой рысцой, шли понуро, то и дело спотыкались и не держали голов.

Бызов вытягивал шею, чтобы разглядеть, довернуты ли у солдат носки, прижаты ли к корпусу локти и не сутулятся ли всадники на рыси.

— Фейерверкер! Чего они у тебя, как коровы на заборах? — кричал он, придавая лихости всадникам. — Распустили, стервецы, поводья, скорежились в три дуги к чертовой матери… Собери коней! Крепче шенкеля! Рысью, да маленькой — почти шагом, марш-марш!..

Фейерверкер хлопал бичом, лошади приподнимали головы, а Бызов, успокоенный и умиротворенный, снова принимался за чай.

Кроме любви к копией езде, Бызов ни в чем больше не проявлял рвения к службе и командовал батареей в сущности фельдфебель Староус. Ему командир батареи поручил и все административные дела и воспитание солдат.

Староус принадлежал к той породе сверхсрочных фельдфебелей-«службистов», которые на всю жизнь основным своим ремеслом избирали военную службу и покидали ее разве что соблазнившись доходной службой в полиции.

Войну Староус провел в тылу — в запасных дивизионах, где готовились для фронта маршевые батареи. Он понаторел в делах административных, знал наизусть провиантские и приварочные раскладки, вызубрил от корки до корки устав внутренней службы и среди начальства слыл фельдфебелем старой школы, человеком, понимающим в службе толк, на которого вполне можно было положиться.

Главным для солдата Староус считал выправку и лихой воинский вид. Он любил пройтись вдоль фронта выстроившейся в пешем строю батареи, когда начищенные солдатские сапоги горели черным огнем, а сами солдаты «ели начальство глазами».

3-я, «наполеоновская», батарея не радовала Староуса — у солдат не было начищенных сапог, не было даже шаровар. Это настолько сердило и угнетало старого фельдфебеля, что никто из «наполеонов» никогда не видал на лице его улыбки.

Однажды, было это в субботу, Староус утром вошел в казарму и медленно двинулся между нарами, пристально и подозрительно оглядывая каждого солдата.

Солдаты притихли. Казалось, Староус кого-то разыскивает.

Старый фельдфебель несколько раз прошелся вдоль нар, потом остановился около Никиты и спросил:

— Фамилия как?

— Федотов, — ответил Никита.

— Да-да, Федотов, — словно вспомнив, проговорил Староус. — Зараз зайдешь ко